- Ну и она под нас не хуже.
- А все почему? Широты нет. Из трех тысяч десять вышло. И еще до совершеннолетия сколько набежит! И оба мы у нее в руках. Ишь, какое письмо накатала. На маменькино, вишь, усмотрение предоставлю. И в сороковой день. И плыви к ней, к подлячке, за целковый. А тут ледоход и всякие хляби небесные. А из-за чего? Дела грошовые. Нет! Будь у меня мильон,-я бы ее в бараний рог.
- А нам, Федя, по мильону?
- С хвостиком. Только вот жди. Я и говорю: будь у меня сейчас, я бы в бараний рог. И ни копейки бы не заплатил. Она меня мамашенькой, а я бы ее судом; она бы меня судом, а я ее полицией. Ну а пока что крылья подрезаны.
И Федор вздохнул.
Вячеслав зашептал, стыдясь перевозчиков:
- Только ты Домне обо мне ни-ни.
- Конечно. Ни-ни. Только попляшет стервоза... Да скоро ли, братцы. Нам к спеху.
- И так стараюсь. Взопрел инда. А на чаишко пожалуете, господа купцы?
Расщедрился Федор.
- Пожалуем. За деньгами едем. Не жалко.
А Вячеслав брату изумленно-робко шепчет:
- Как - за деньгами? Не даст больше. Или письмо забыл?
- Эх, ты, паря! Коли такое дело улаживать едем, как же еще не взять. Чай мы не Дормидоши... А с Корнутовым делом, брат, ловко выходит. Только как это ты больше году таил?
- Да так.
- Ну, понимаю. А сколько?
- Да брось, говорю...
- Ладно. Эй, ты! Погребывай, паря! Нет, стой! Бросай весла. Я тебя сменю.
VII
Весеннее солнце привычно радовалось. Дом на Торговой чинно гудел голосами попов и певчих. К стенам оттиснутая мебель залы не видна за толпой родных, домашних и именитых гостей. Степенность рыхлой почтенной вдовы нарушена беспокойством. Часто озирается. То на те двери, то на другие смотрит. Двух сыновей с утра дома нет. В такой день... Скорбь и злоба. И на чью голову грех падает?
Домна, нянька важная, у стенки на коленках стоит. Одной рукой кресты кладет, другой Корнута хилого обхватила, поддерживает. Корнут глаза закатил, головка на плечо валится. Желто-бледен Корнут. Любит нянька Корнута. И как жалеет. И как плачется. Но не боится нянька, что расплачется Корнут. В доме железного старика никто из детей его в священно-торжественные дни не плакал, не кричал, виду не показывал, что усталость берет. Горячо молится нянька Домна Ефремовна. Грехи стариков замаливает. И свои, и своего барина-покойника. У обоих, чай, много. А этот грех? Этот-то ее грех?
- О, Корнутушка!
Бодро, решительно стоит Макар. Как унтер на смотру. Свои думы думает. Рядом Доримедонт в сонную грезу уплыл. Чтоб не покачнуться - давно на колени стал. Не видно его. И глаза закрыл. И грезится ему разное. И так приятно, что в грезные ходы-переходы, как мухи в открытые летние окна, влетают живые грезные слова молитв. Не страшно Доримедонту. И не скучно. Но Семену, рядом стоящему, страшно. Молился он горячо. За душу отца. И шептал слова молитв, и шептал-мыслил слова своей души. А ныне душа его такая неспящая.
- Прости ему, Господи, прегрешение его. И меня, Господи, прости и научи. Дай мне все уразуметь, Господи, чтобы был я достоин отца моего телесного. Прости ты меня, папаша, за неразумие мое. Возложена на плечи мои тягота непомерная. Дай мне силы, Господи, снести тяготу мою.