Вслушивался до бесконечности — вдали взвыла кошка, поблизости другая демоническим ревом подхватила тот же гимн; он почувствовал, что сердце камнем летит вниз, образуя противоударную защиту для разума. Были и другие звуки: тишайший отголосок пения где-то вдалеке; натужный, ехидный смех с заднего крыльца на другой стороне проулка; а еще сверчки — сверчки так и заливались в клочковатой, полувытоптанной, залитой лунным светом траве двора. В доме же залегло зловещее молчание. Он был рад, что не знает, кто там живет.
Легкая дрожь застыла, как сталь; сталь размягчилась, и нервы сделались податливыми, как сыромятная кожа; схватив сам себя за руки, он с благодарностью обнаружил, что они не утратили гибкости, и, вытащив нож и плоскогубцы, взялся за ставни.
Он был абсолютно уверен в том, что его никто не видел, и, оказавшись через минуту в столовой, высунулся наружу и захлопнул ставни, проследив, чтобы они не раскрылись самопроизвольно, но и не стали серьезным препятствием в случае внезапного бегства.
После этого он сунул нож, не складывая, в карман пальто, вытащил фонарик и на цыпочках обошел комнату.
Там не оказалось ничего полезного — он и не рассчитывал ничем поживиться в столовой: городок слишком мал, серебро не продашь.
Собственно говоря, планы у него и вообще были довольно туманные. Он уже понял, что, имея такие мозги — щедрые на выдумку и интуицию, способные мгновенно принимать решения, — проще действовать, наметив лишь основной очерк кампании. Этому его научила та история с пулеметом. Он боялся, что, если все будет спланировано заранее, в самый ответственный момент у него сложатся две точки зрения — а две точки зрения неизбежно ведут к промедлению.
Он слегка задел стул, затаил дыхание, прислушался, пошел дальше, обнаружил прихожую, обнаружил лестницу, двинулся наверх; седьмая ступенька заскрипела под ногой, потом девятая, четырнадцатая. Счет он вел механически. После третьего скрипа он замер на целую минуту — и в эту минуту испытал одиночество, какого не испытывал еще никогда. Даже когда он выходил в дозор на нейтральную территорию, даже когда выходил один, он имел за спиной нравственную поддержку полумиллиарда людей; теперь же он был один на один со все тем же бременем нравственности, и он был преступником. Никогда он еще не испытывал подобного страха — и подобного возбуждения.
Ступени кончились, показалась дверь; он вошел, вслушался в ровное дыхание. Шаги его были экономны, тело чуть покачивалось, когда он тянулся и шарил по письменному столу, запихивая в карманы более или менее многообещающие предметы: через десять секунд он уже сбился со счета. Он ощупал стул — не окажется ли на нем брюк, под руку попало что-то мягкое: дамское нижнее белье. Уголки губ искривила механическая улыбка.
Еще одна комната… снова дыхание, которое оживил единственный всхрап, и от этого сердце его вновь пустилось в странствие по всей груди. Что-то круглое — часы, цепочка, пачка банкнот, булавка, два кольца, — он вспомнил, что на другом столе тоже взял какие-то кольца. Он двинулся к выходу, вздрогнул, когда перед лицом мелькнула тусклая вспышка — прямо перед лицом. Черт! — но то блеснули его собственные наручные часы на вытянутом вперед запястье.