Мейер хохотнул:

– То есть вы, образно выражаясь, были у Перельмана этаким начальником жандармерии?

– Очень удачно подмечено! – воскликнул Бестужев, искренне смеясь. – Да, если считать Перельмана государем императором, то я был чем-то вроде главы тайной полиции…

– И отчего же ушли?

– Старик умер, – сказал Бестужев с налетом грусти. – С наследниками как-то не сложилось…

Они вошли в небольшое тихое заведение, устроились в углу, Голдман что-то коротко бросил официанту на английском, и тот принес три стакана, в которых виднелась жидкость, крайне напоминающая разбавленное шипучей содовой виски. Именно этим она и оказалась на вкус. Бестужев, как и его собеседники, на американский манер посасывал напиток – что давалось с трудом и вызывало форменное отвращение, но приходилось терпеть, дабы соответствовать здешним политесам.

– Значит, вы были чем-то вроде начальника частной полиции в солидной ювелирной фирме… – задумчиво сказал Голдман. – И долго?

– Пять лет, – сказал Бестужев. – Старик Перельман был, между нами, очень прижимист, но мне платил хорошо, понимал, что есть вещи, на которых экономить не след. Тем более что получалось у меня неплохо, набрался сноровки. Военная служба многому научит человека сметливого…

– Да, я вижу, – сказал Голдман не без одобрения. – Как у вас ловко получилось с этим прохвостом. .. Так быстро и умело вы его одолели, я и глазом моргнуть не успел, да и Мейер тоже…

– То ли еще бывало, – скромно сказал Бестужев.

– Значит, вы человек, понаторевший в этих самых делах…

И они с Мейером обменялись откровенным, выразительным взглядом, оставшимся непонятным для Бестужева. Голдман продолжал:

– А потом, значит, вы не сработались с наследниками и решили попытать счастья в Америке?

– Угадали, – сказал Бестужев. – Я, правда, не знаю по-здешнему ни словечка, но полагал, что смышленый еврейский парень нигде не пропадет. Два дня как прибыл сюда…

– И тем не менее не производите впечатления робкого, потерявшегося в незнакомой стране человека, – промолвил Голдман не без одобрения. – Посмотрите, Мейер, какой бравый и уверенный в себе еврейский юноша, душа радуется… Я так полагаю, вам и Эллис-Айленд удалось пройти без затруднений?

«Неужели влип? – подумал Бестужев. Вопрос совершенно непонятен, судя по его небрежной обыденности, он касается чего-то привычного, всем давно известного, но знать бы только, чего… – Ладно, будем идти напролом».

– А что такое Эллис-Айленд? – спросил Бестужев.

Голдман поднял бровь:

– Как это, вы не знаете? Все иммигранты проходят досмотр и опрос на острове Эллис-Айленд…

– Ах, вот оно что… – пожал плечами Бестужев с самым безмятежным видом. – Но я не объявлял себя иммигрантом, дорогой Голдман. Я просто-напросто приплыл сюда, как путешественник, хотел поначалу присмотреться, что здесь и как, а уж потом решать, обосноваться ли тут или поискать счастья где-нибудь в другом месте. Здешние законы такое нисколечко не запрещают, насколько я выяснил.

Судя по их лицам, они преспокойно проглотили такое объяснение.

– Ах, вот как… – кивнул Голдман. – Завидую вам, нынешней молодежи, как вам все просто… А я вот приехал сюда с узелочком и парой монет в кармане. Тогда еще не было учреждения на Эллис-Айленд, был приют на острове Вард. Там работала на филантропических началах сама Эмма Лазарус… судя по вашему лицу, вы о ней и не слыхивали? Ах, эта молодежь! Эмма Лазарус, надобно вам знать, как раз и придумала те слова, что сейчас отчеканены у подножия статуи Свободы: «Дайте мне ваших обездоленных…» Даже чуточку грустно, Мейер, до чего молодежь не помнит славного прошлого…