Речь Тиррела была старомодной и четкой, более правильной и сухой, чем наша. Он говорил точно сформулированными размеренными периодами; голос у него был моложе, чем тело. Он был изысканно вежлив и слушал со вниманием. И все же Эдварду он не понравился. Ему не понравилась манера Старика рассматривать все, о чем бы ни зашла речь, с двух прямо противоположных точек зрения: да, в том, что он пишет, слишком много самоценных формальных изысков, но это так и задумано, так что все хорошо; да, его первая и последняя книги голо декларативны, но их тема именно это и предполагает, так что опять все хорошо; с одной стороны, он писатель - писатель политизированный; с другой стороны, он политик, который пишет книги; конечно, он всегда был левым, но cочувствовал правому крылу; его призвание - писать, и он не мыслит жизни без этого, и в то же время он писатель, готовый посвятить себя чему угодно, но ничему особенно. О религии он сказал: "Ко всем отношусь с уважением, но не верю ни во что. И всегда помню, что дьявол не обманет".

Под любезностью Тиррела - что особенно не понравилось Эдварду - скрывались холодность и неприступная гордость, отпугивающие настоящие дружеские чувства. Когда Эдвард необычно подробно описал мне все это, мне пришло в голову, что все это можно отнести и к нему самому - впрочем, я понял это умом, чувства такого у меня не возникло. Еще я подумал, что их разговор непохож на спор; мне показалось, что это скорее разведка, чем битва. Эдвард с жаром старался убедить меня в обратном.

- Я не все тебе рассказал. Там было много чего еще.

Они спорили о форме и содержании, о сущности и мастерстве, о суждении ex post facto, об искренности.

"Вы верите в искренность?" - спросил Тиррел.

Как и большинство из нас, Эдвард считал ответ настолько очевидным, что никогда не задавался таким вопросом: "Да".

Улыбка Тиррела стала насмешливой: "Романтизм - моя слабость".

"Искренность превыше романтизма".

"Безусловно, безусловно".

Мне по-прежнему было непонятно, почему Эдвард расценивает это как победу.

Потом они ели пиццу, которую Тиррел разогрел в микроволновой печи, и говорили о технических моментах писательства, - мне кажется, писателям это куда интереснее, чем проблемы теории. Тиррел писал от руки на простой бумаге, чернильной ручкой.

"Даже не на машинке?"

"Когда-то давно писал на машинке. Потом перешел на компьютер. Но потом бросил. С пером в руке я лучше слышу".

"Вы слышите голоса?"

"Я слышу перо. Мне понадобилось много времени, чтобы примириться с тем, что на самом деле единственное, что мне нужно, - это слушаться пера. Я всячески пробовал заглушить его голос, но ничего не помогало. И я вынужден был подчиниться".

Эдвард решил, что он с простительной эксцентричностью выразил ту мысль, что машины - это от лукавого, не более. И добавил, что ушел уже после полуночи - и большого количества виски.

Я сказал, что, поскольку Тиррел умер, интервью Эдварда станет сенсацией последние слова Старика, его спор со своим критиком, его литературное напутствие и все такое. Записал ли он интервью, спросил я Эдварда.