— Прекрати!

— Потеряла! Дай сообразить. Знаю, куда. Сейчас вспомнил. Ты забыла его на шоссе, на обочине, в траве с полным брюхом яда. Как же это мы забыли?

Он мог бы продолжать, но Труди с размаху бьет его по лицу. Это не дамская пощечина, а полновесный удар кулаком, чуть не сорвавший меня со швартовых.

— Ты отравлен злобой, — произносит она с неожиданным спокойствием. — Потому что всегда ревновал.

— Так, так, — говорит Клод чуть более хрипло, чем обычно. — Вот она, голая истина.

— Ты ненавидел брата, потому что не мог быть таким человеком, как он.

— А ты любила его до конца. — Клод изображает изумление. — И кто это сказал мне такую умную вещь нынче ночью или прошлой? «Я хочу, чтобы он умер. И чтобы завтра». Не любящая ли жена, которой он подарил смысл жизни?

— Ты меня напоил. Этим только и занимаешься.

— А кто это утром предложил тост за любовь и человеку, подарившему смысл жизни, подсунул чашу с ядом? Конечно, не обожающая жена. Нет, нет, только не моя дорогая мышка.

Я понимаю мать, я знаю ее чувства. Она обращается с фактами так, как их видит. Преступление — прежде последовательность планов и их исполнений — теперь, задним числом, напоминает объект, неперемещаемый, обвиняющий — холодную каменную статую на прогалине в лесу. Морозная зимняя полночь, луна на ущербе, и Труди убегает по заледенелой лесной тропинке. Она оборачивается, чтобы взглянуть на далекую фигуру, частично заслоненную голыми ветвями и космами тумана, и видит, что преступление, этот ее мысленный объект, — вовсе не преступление. Это ошибка. И всегда было ошибкой.

Она поступила плохо, просто ошиблась, и она не преступница. Преступление, должно быть, где-то там, в лесу, и оно чье-то, кого-то другого. Нельзя оспорить факты, говорящие, что вина полностью на Клоде. И глумлением своим ему не защититься. Оно само его выдает.

И все же. И все же. И все же она неудержно хочет его. Когда он называет ее своей мышкой, трепетная завитушка поселяется в ее промежности, стягивающий холодок, ледяной крюк тащит ее на узкую полку напоминанием о хлябях, куда она проваливалась обморочно, о гонках по вертикальной стене. Его мышка! Как унизительно. У него в кулаке. Домашнее животное. Беспомощное. Испуганное. Презираемое. Одноразового пользования. Ох, быть его мышкой! Когда она сознает, что это — безумие. Как трудно противиться. Может она устоять?

Женщина она или мышь?

После насмешек Клода — молчание; истолковать его не могу. Может быть, он сожалеет о своем сарказме, или возмущен, что ему испортили веселье, сдернули с небес на землю. И она, может быть, возмущена — или же хочет опять быть его мышкой. Пока он отходит от нее, я взвешиваю эти варианты. Он садится на край разворошенной постели и что-то набирает на мобильнике. Она осталась у окна, спиной к комнате, лицом к своей части Лондона, к затихающему уличному движению, чириканью птиц, лепешкам летних облаков, хаосу крыш.

Наконец заговорила, голос монотонный и недовольный:

— Я не продам дом только для того, чтобы ты разбогател.

Он отвечает мгновенно, опять язвительным тоном: