Следующим утром, когда он проснулся в мотеле на окраине Баден-Витенберга, в Москве вскрыли его посылку.
И бомба взорвалась.
Глава четвертая. Подземный гром
Странник
А в Москве кончался август, и с утра зарядил мелкий дождик. Клонилось к закату русское лето, по меткому определению классика — «карикатура южных зим».
Не менее карикатурные реформы, как и полагается на Руси, закончились полным крахом, из стыдливости названным «дефолтом». Теоретики рынка словоблудили с экранов, доказывая очевидный успех преобразований: мол, и у нас теперь как у нормальных стран с развитой экономикой периодически случаются кризисы. Глаза их при этом воровато бегали, как у мелкого фарцовщика на первом допросе. А люди посолиднее клубились в Охотном ряду и на Дмитровке, до хрипоты обсуждая и до онемения локтей пропихивая своего на освободившееся кресло премьера.
Выбор был невелик: газовый магнат с ненормативной лексикой, цековский ветеран с ущемлением поясничного нерва, интриган-железнодорожник, гуманитарий-милиционер и еще пару совсем уж невзрачных личностей. На роль Пиночета не годился никто. А всем накануне голодной зимы почему-то хотелось именно Пиночета. Особенно после мальчика киндер-сюрприза, объявленного главным виновником всех бед.
Банкиры позакрывали обменные пункты и отключили банкоматы. Всем этим гениям спекуляций и архитекторам «пирамид» вдруг резко приспичило выехать за границу, подальше от ошалевших вкладчиков. Газеты и телеканалы кликушествовали на разные голоса, но к бунту все же не призывали. Ограничились резкой критикой и требованием экономических гарантий свободы слова.
А народ… Народ за годы прозападных реформ тоже освоил несколько иностранных слов. Поэтому вместо привычного русскому уху пятизвучья обозвал «слуг народа» и их вороватую челядь импортным словом «пидо…сы» и стал скупать все подряд. Ажиотаж длился три дня, на большее у народа не хватило денег. Кое-как успокоившись и очередной раз стерев плевок с лица, незлобливый русский народ занялся тем, что умеет лучше всех в мире, — выживанием.
Максима Максимова дефолтная свистопляска не затронула, и с самого утра он предавался великорусскому ничегонеделанью. Подперев щеку кулаком, смотрел на капельки дождя на подслеповатом оконце. Больше смотреть было не на что. Окно полуподвальной комнаты выходило во двор музея, и не было никаких шансов увидеть хотя бы пару стройных ног.
«Интересно, а Пушкину снились сны про Африку?» — неожиданно пришло на ум.
Максимов усмехнулся. Голова явно желала думать о чем угодно, только не о работе. В историко-археологической экспедиции, где он числился научным сотрудником без степени, существовали «присутственные дни», в которые приличия требовали показаться пред светлые очи начальства и критические взгляды сослуживцев. Максимов родные стены баловал своим появлением не чаще двух раз в месяц. И то, если не уезжал в командировки по личному указанию профессора Арсеньева. Всем давно было известно, что Максим доводится суровому, как старообрядец, профессору любимым внуком, поэтому смотрели сквозь пальцы на полное отсутствие энтузиазма у Максимова в редкие моменты нахождения на рабочем месте.