– А! – пробормотал папаша Планта. – Так, значит, он был зажат в руке графини?!

– Именно так, господин мировой судья. Что вы скажете об этой улике, доказывающей вину подозреваемого?

Папаша Планта был сражен, у него буквально руки опустились. Что до Лекока, который в присутствии судебного следователя приосанился и вновь стал похож на удалившегося на покой лавочника, – он был до того ошеломлен, что чуть не подавился пастилкой.

– Разрази меня гром, – выговорил он, превозмогая кашель, – недурной ответный удар! – Потом, расплывшись в простецкой улыбке, он вполголоса добавил, так, чтобы его слышал один папаша Планта: – Неплохо сработано! Но почерк тот же самый, и мы в своих рассуждениях это предвидели. Графиня судорожно сжимала лоскут материи – значит, убийцы с умыслом вложили его ей в руку.

Г-н Домини не услышал ни восклицания, ни последующих слов Лекока. Он протянул папаше Планта руку и условился с ним о встрече на другой день в суде. Затем следователь удалился в сопровождении своего письмоводителя.

Несколькими минутами позже Гепена и старика Подшофе в наручниках, под охраной орсивальских жандармов повезли в корбейльскую тюрьму.

В бильярдной замка «Тенистый дол» заканчивал свои печальные обязанности доктор Жандрон. Он снял просторный черный фрак с широкими рукавами, огромными фалдами и красной ленточкой Почетного легиона в петлице – именно такой фрак, какой должен быть у ученого, – и засучил выше локтя рукава полотняной рубашки.

Рядом с ним на столике, предназначенном для освежительных напитков, были разложены инструменты – скальпели и серебряные зонды. Чтобы произвести вскрытие, ему пришлось раздеть покойницу. Теперь он прикрыл труп большой белой простыней, которая свешивалась до полу и смутно обрисовывала очертания тела.

Уже стемнело; вся эта зловещая сцена была залита светом массивной лампы с матовым стеклянным абажуром в форме шара. Мировой судья и полицейский вошли в тот миг, когда доктор мыл руки в большом ведре с водой.

Услыхав, что дверь отворилась, доктор Жандрон быстро выпрямился.

– А, это вы, Планта, – сказал он, и в голосе его явственно послышалась тревога. – А где господин Домини?

– Уехал.

Доктор принял это известие, не скрывая досады.

– Мне нужно с ним поговорить, – сказал он, – и чем скорее, тем лучше. Это совершенно необходимо. Может быть, я и ошибаюсь, всякому случается ошибиться, но…

Лекок и папаша Планта затворили дверь, которую осаждали слуги, и подошли поближе. При свете лампы им бросилось в глаза, что лицо г-на Жандрона, обычно такое невозмутимое, искажено волнением. Бледность его соперничала с бледностью убитой, покоившейся на столе под простыней.

Волнение в голосе и в лице доктора едва ли объяснялось той работой, которую он только что завершил. Как ни тягостна эта работа, г-н Жандрон, опытнейший врач, так часто сталкивался с людским горем и навидался в жизни столько ужасного и отталкивающего, что чувствительность его давно притупилась. Должно быть, при вскрытии он обнаружил нечто невероятное.

– Позвольте, дорогой доктор, – обратился к нему папаша Планта, – задать вам вопрос, который вы задали мне несколько часов назад. Вам нездоровится? Вам стало дурно?