«Дело Сосновского» (эту фамилию Добржинский взял себе после перехода на службу в ОО ВЧК. — Прим. авт.) было немаленьким делом ВЧК. За него я получил орден. Я знаю, что Дзержинский советовался с Лениным по этому делу…
В 1920 году во время войны я поймал Сосновского, который был главным резидентом польского штаба на советской территории. Во что бы то ни стало я должен был добиться его показаний и выдачи его большой сети польских офицеров и прочих шпионов.
При арестах эти молодые польские патриоты отстреливались и не сдавались живыми (так был убит один помощник Сосновского. Его мы выследили еще до поимки Сосновского).
Сосновский был первый, кого т. Карин при аресте неожиданно схватил за руку и не дал ему возможности стрелять. От показаний Сосновского зависела судьба военной польской разведки во время войны 1920 года.
И я добился показаний. Причем помогли не угрозы (они не действовали), а сила аргументов Ленинской партии.
Дзержинский разрешил обещать Сосновскому — не стрелять идейных пилсудчиков из его людей, а выпустить в Польшу под честное слово — не заниматься больше шпионажем против нас.
На этом условии Сосновский дал свои показания. Мы сыграли на его революционном романтизме и сняли польскую сеть. Обещание было приказано выполнить. Несколько польских офицеров были выпущены после политической обработки…»
Для них, революционных романтиков, к каковым, вне всякого сомнения, относились и Артузов с Дзержинским, честное слово имело свою — и весьма высокую — цену. Дав его Добржинскому, Артур Христианович рассчитывал этим не только нейтрализовать польскую разведывательную сеть. Он смотрел гораздо дальше. В лице польского резидента Артузов увидел не просто профессионала с незаурядными способностями, но и глубоко порядочного человека. Такой, став союзником советской власти, мог принести значительную пользу в решении и тактических, и стратегических задач. При достижении этой цели Артузов, выбрал, пожалуй, единственно правильный путь. Противника, которого нельзя ни купить, ни запугать, можно сделать своим союзником лишь силой убеждения и личного обаяния.
Ради этого Артузов не жалел ни времени, ни сил. Дело сдвинулось с мертвой точки, когда он подключил к допросам-беседам с Добржинским видного деятеля ЦК Компартии Польши Ю. Мархалевского. Авторитет бывшего узника царских тюрем и блестящие полемические способности Юлиана произвели сильное впечатление на Игнатия. Под воздействием бесед с Мархалевским он стал менять свои взгляды на то, что происходило в России и в Польше.
Позже Добржинский так вспоминал об этом: «…Больше допросов не было, меня начали воспитывать, повезли в Кремль к Мархалевскому. В Кремль меня повез на машине один Артузов… Мархалевский произвел на меня сильное впечатление. Говорили о Польше, о Пилсудском. Я в тот момент считал его коммунистом без пяти минут. Мархалевский разъяснил мне, что это не так».
Беседы Артузова и Мархалевского с Добржинским продолжались и вскоре дали результат. Постепенно во взглядах польского резидента стали происходить изменения в оценке того, что раньше совершал он сам и его агенты. Настал момент истины: Артур Христианович посчитал, что пришло время для главной беседы. Опираясь на порядочность Игнатия и неприятие им тактики и методов действий польских диверсионных отрядов, жертвой которых в большинстве случаев становилось мирное население, он предложил: