Взял Гермий лунный серп, закутал его в колпачок фригийский и понесся к многоглазому Аргусу.

Хитер Гермий, лукав. Но и Аргус жестокий обманщик.

Просмотрел он Гермия насквозь глазами: нет ли при нем серпа Геи. Настороже был страж телки-девы. Не увидел у Гермия серпа Геи, но приметил: сияет у него что-то под фригийским колпачком.

Спросил Аргус Гермия:

— Что сияет у тебя под колпачком?

Отвечает Гермий:

— То сияют мои пастушьи песни. Дала их мне Селена-Луна. Их поет она лунным коровам. Хороши лунные стада Селены. Похожи ее коровы на твою белую телку. Ты теперь пастух. Хочешь, научу я тебя пастушьим песням Селены?

Вынул Гермий лунный серп, поднес его ко рту, словно серп — не серп, а сюринга-свирель, ослепил сиянием серпа Аргуса Панопта со всеми его звездными глазами, и запел хитрый Гермий песню обманчивых Снов. Только он один среди небожителей знал песни обманчивых Снов, так как мог спускаться в царство Ночи, где жили Сны.

Пел Гермий, и стал засыпать многоглазый Аргус под песни Снов.

Глаз за глазом закрывался на его теле. Чуть подрагивали, мигая, их золотые ресницы, и только один глаз еще слабо мерцал, то вспыхивая, то угасая. Наконец и он потускнел и закрылся. Засиял тогда серп Селены в руке бога Гермия высоко над головой спящего, разом снизился и отсек голову уснувшему Аргусу. Отлетела голова, и открылись на мгновенье на всем теле звездного титана глаза, чудно вспыхнули и стали, тускнея, гаснуть, уступая сиянию лунного серпа. Но не дала им совсем угаснуть Гера. Вдруг явилась со стаей белых павлинов. Сорвала богиня глаза Аргуса с обезглавленного тела, подозвала любимого белого павлина с длинным хвостом-шлейфом и рассыпала по его хвосту эти глаза. И вот заиграли глаза Аргуса на птичьих перьях павлиньего хвоста синими и зелеными радугами.

Когда в эту ночь смотрели титаны и полубоги-герои на небо, — не было на небе звезд. Только огромный белый павлин, весь в радужных глазах на оперении пышного хвоста, медленно пролетел, сверкая, неведомой кометой по небу, и мерцал позади него путь его полета.

Не спрашивай, гость, в горной Мессении, не спрашивай и в горной Этолии, кто такой Идас. Отвернутся от тебя жители гор и тесных долин, как от темного пришельца. И никто тебя ни в пещеру не впустит, ни переправит через свирепый Эвен. Не человеческому голосу выговорить, кто такой Идас.

И если ты пришел из далекой Скифии, страны неведомой, и впрямь не слыхал об Идасе, то наклонись над пропастью Тайгета или припади ухом к груди горы у Эпопы и спроси у них, кто такой Идас. Дохнет пропасть, загудит в груди горы, и услышишь ты, далекий гость, то, что выговорить могут только камни да руда в недрах:

— У Эвена — дочь Эвенида, нимфа Марпесса. У Афарея — сыновья Афариды: Линкей — зоркоокий проницатель и Идас — огромно-неистовый.

Все огромно в Идасе — и тело, и желанья, и отвага, и дума. Но всего огромнее в Идасе его любовь к нимфе Марпессе. Так огромна была эта любовь и так неистова, как огромен и неистов вулкан, извергающий разом и пламя, и лаву, и камни, и пепел. Так огромна была эта любовь, что если бы выпала она из сердца Идаса на землю, даже сам Идас не смог бы поднять ее с земли и вложить обратно себе в сердце. Скорее всю громаду хребтов Олимпа и Тайгета поднимешь, чем такую любовь.