Пример Регнера оказался заразителен. Через полгода после него из части побежали молдаване. А еще через полгода — хохлы-западэнцы.

Поначалу поднимали всех по тревоге, офицеры рыскали по трассе и райцентру.

Кого удавалось отловить — самим или с помощью питерских патрулей, — возвращали в часть, на губу. Но до дембеля их там не продержишь, гауптвахта переполнялась и бегунков становилось все больше и больше.

Теперь лишь посылают телеграмму в военкомат — так, мол, и так, сообщаем, что покинул место службы призванный вами рядовой такой-то.

Те даже ответа не присылают.

Потому как заграницей стали.

Объект постоянных насмешек и издевательств, Регнер по-русски говорил с большим трудом. Был флегматичен и немногословен.

Обходился в основном двумя — «туртоом» и «шаэпешь».

Если с первым было понятно — дурдом, он и в Африке дурдом, то второе слово вызывало всеобщий интерес.

Регнер уверял, что оно русское, и «отчен хароошее».

Ко мне Регнер относился тепло, после того, как я спас его от двух дневальных-хохлов.

Он имел неосторожность сходить по-большому в только что вымытое «очко», чем просто взбесил дневальных.

На побои прибалт реагировал недоуменным вздрагиванием и повторял, как зацикленный: «Яа тсыфилисофаный шелафек! Кте мне сраать ищио?» Мне удалось оттащить от него хохлов и Регнер, преданно глядя, объявил мне, что я, хоть и русский, — шаэпешь.

Когда его угощали, особенно сгущенкой, Регнер чуть не плакал от радости, и, крутя банку в руках, приговаривал: «Этоо — о, этоо шаэпешь!» — Ребята! — сказал однажды кто-то проницательный. — Да, по-моему, это он наше «заебись» так говорит!..

Спросили прибалта.

Тот закивал головой: «Та, шаэпешь — этоо оотчен хаарошоо! Шаэпешь!» Жаль, что он сбежал. Хороший, в общем-то, парень. Хоть и прибалт.

Одна из обожаемых всеми телепередач — «Утренняя гимнастика и аэробика».

Набиваемся в ленинскую комнату и таращим глаза на девчонок в обтягивающих одеждах.

У каждого — своя любимица. Знаем всех по именам. До хрипоты спорим, чья лучше. «Ебливее», как говорят. У какой из девчонок рот более рабочий, обсуждаем. Кто ногу в сторону лучше отводит…

Дебаты жаркие. Защищают своих, высмеивают чужих. Когда на экране появлялся парень, дружно орут: «Пидор!!» Наверное, в отместку за то, что он там, а мы — здесь.

Девчонки в «аэробике» на загляденье. Спортивные, грудасто-бедрастые…

Но у самого моего сердца, рядом с комсомольским и военным билетами, лежит распахнувшая свое сокровенное худенькая брюнетка, вызволенная мной из суншевского гарема.

Ее я не собираюсь делить ни с кем.

И уже без усмешки вспоминаю просьбу Арсена оставить ему блондинку, любимую:

О своих подругах, тех, что на гражданке, больше молчат.

Обсуждать их, делиться подробностями — не принято. Не каждому даже показывается фотография.

Их письма носятся в нагрудном кармане. В отличии от писем родителей и друзей — те хранятся в тумбочке.

Им посвящяются трогательные и неумелые четверостишия в дембельских альбомах: