На мельнице с незапамятных времен ютился станичный песенник Афиноген Малахов. Барин Невзоров приглашал поэта жить к себе, в роскошный особняк на курсу, ибо любил казачьи песни. Афиноген отвечал, что для занятий поэзией ему вполне достаточно чердака мельницы и лунного плеса на реке. Черноволосый, стройный, быстрый старик все похвалялся вскочить в серебряное седло Эльбруса, а в ожидании этого часа сидел на Пьяном базаре с дружками былой славы. Он-то и выкопал в старину за пять лет Канаву. Он же и первую мельницу поставил. Но чудно: не любил помольцев. Больше сидел в деревянной каморке или над водой и играл на цимбале. Хата стояла на двух берегах Канавы, на древесных стволах, перекинутых через воду, Канава текла под полом хаты. Один угол каморки занимали иконы старинного письма, в другом кровать. На стенах винтовка, шашка, тульский пистолет. Окно одно, слуховое, с видом на реку, Предгорье и Белые горы. Попадал в него только лучший, утренний свет.

В снежные дни в хате жарко пышет чудная железная печурка, сделанная из чугунка. Афиноген попивает яблочный сидр, слушает гул пламени, читает книги о деяниях и жизни святых и угодников.

В давние времена продал он мельницу пришлому Аксену Пигунову. Жить остался в хате. Жил и при наследнике Аксена Трофиме. Трофим смотрел на Афиногена как на сторожа. У Афиногена и друг был сторож Английского парка, живущий в крошечной кирпичной сторожке, вокруг которой идиллически стояли копны сена — так осталась она на открытках тех лет и так запечатлел ее на холсте сам сторож, художник-самоучка. Знался Афиноген и с кладбищенскими сторожами. Новый хозяин мельницы побаивался Афиногена за то, что никогда не видел старика спящим: в любую полночь глянь — Афиноген или сидит, или ходит над водой, а если лежит, то глаза открыты. И все думал от него избавиться.

Жалостливые бабы считали его убогим и носили ему узелки с пищей. Часто и Глеб передавал ему пышку на сметане от матери. Когда-то Афиноген дружил с дедом Глеба, Гавриилом Старицким, а последнее время все спрашивал парня, скоро ли вернется со службы Спиридон-песенник, потому что старик сложил новую славную песню и не хотел пускать ее в мир без хорошего исполнения. Он и песнями кормился. Всякий раз как составит новую, приглашал станичников и господ слушать ее, с непременным условием приносить еду и закуску. А господа при этом подавали и деньги.

Поговорив с Афиногеном, Глеб пустил жернов. Тут их позвали завтракать. Глебу подала рушник дочь Пигунова, ласковая хромоножка Раечка, а старику сама хозяйка, бессловесная, забитая, даже вроде бы и без имени все называли ее местоимениями. До того она была стерта я незаметна, что на улице Глеб, случалось, не узнавал ее, принимал за незнакомую бабу. А Раечку он не любил. Порой с ненавистью смотрел на безобидную девку. Посватайся к ней Аксененкин-дурачок — с дорогой душой отдадут — хромая! А денег за ней невпроворот, где-то прячет хозяин и персидский кошель с золотыми монетами. Но не станешь же брать хромую, мужичку!

Ели блины. С кислым молоком. С каймаком. С маслом. Со сливками. И на закуску с вареньем — черносливовым, вишневым, кизиловым, и на самый вершок — с медом. У раскаленного зева русской печки мать и дочь мажут сковороды связкой гусиных перьев, окуная их в топленое масло. Половником наливают жидкое тесто и рогачами ставят сковороды на жар. Мгновенье — и тонкий ноздреватый блин готов. То хозяин, то работник, то сторож берут его с пылу, сворачивают трубкой, макают в блюдце и шумно втягивают в рот. Едят долго, упорно — мать и дочь уже употели. Ради праздника и штоф на столе. В будние дни казачий рацион небогат — постный борщ, кулеш, картошка в мундирах с солью, черный хлеб. Пироги же, блины, лапша с курятиной, масло, узвар — только в праздники. Сало, правда, ели почти ежедневно, как китайцы рис, как исландцы рыбу.