Вместе они просидели до самых предрассветных сумерек, обсуждая волей-неволей возникающие вопросы: следует ли привязывать или удерживать одурманенного пациента, чтобы вырвать ему зуб? Или, вдохнув большой объем газа, он и сам теряет всякую чувствительность и подвижность?

Пробудится ли снова тот, кто под влиянием веселящего газа – как тогда представлял себе Уэллс – сделался «мертвецки пьян»?

«Есть только один путь… – сказал Уэллс, когда уже забрезжил рассвет, – меня давно беспокоит зуб мудрости. Колтон позаботился бы о том, чтобы я вдохнул ровно столько газа, сколько требуется, чтобы перестать ощущать боль или потерять сознание. А вы, Джон, попытаетесь удалить мой зуб…»

На следующее утро, ровно в десять часов, в медицинском кабинете Уэллса собралась весьма разношерстная компания из пяти человек. Кроме самого изобретателя там были Риггс, Колтон, брат Колтона, который должен был ассистировать при подаче газа, и Сэм Кули.

Уэллс устроился в стоматологическом кресле. В помещении царила нервная тишина. Колтон поднес к губам Уэллса наполненный веселящим газом резиновый баллон с проделанным в нем отверстием. Затем он положил правую руку на деревянный кран, при повороте которого газ должен был начать поступать в легкие Уэллса. Риггс – как он рассказывал позднее – с неожиданной решительностью подошел к дверям и широко распахнул их, чтобы подготовить путь для побега на случай, если у Уэллса под действием большой порции газа начнется буйное помешательство.

Затем Колтон открыл кран, и Уэллс, сперва немного закашлявшись, задышал глубже.

Его лицо – цвет которого и без того был недостаточно здоровым – сильно побледнело. Через несколько минут оно приобрело голубоватый оттенок. Взгляд Уэллса тоже переменился – он остекленел и застыл.

Сразу за тем веки Уэллса сомкнулись, и его голова совершенно безвольно закатилась назад.

И вот Риггс берется за щипцы. Знаком он указывает Колтону, что следует убрать баллон с газом от губ Уэллса. Он разжимает челюсти подопытного, не прилагая к тому особых усилий. Он отодвигает язык и – каждая подробность прочно засела в его памяти – чувствует, как неистово заколотилось в его груди сердце. Он устанавливает щипцы на зуб и начинает раскачивать его, каждую секунду ожидая жалобных возгласов и стонов, которые он слышал уже много тысяч раз, которые стали для него рутиной и неотъемлемой частью профессии. Но Уэллс молчит. Уэллс не шевелится. Риггс делает рывок. Через секунду он отдергивает руку с щипцами и зажатым в них окровавленным у корней зубом. Уэллс по-прежнему неподвижен, он не сопротивляется и – несмотря на все – дышит.

Риггс оглядывает стоящих вокруг кресла. Все затихли. Они не способны вымолвить и слова. Все могут только лишь бестолково смотреть на лицо Уэллса. Риггса все еще наполняет необъяснимый страх. Вскоре едва различимо лицо Уэллса начинает приобретать свой естественный цвет. Он глубоко вздыхает. Его руки и ноги начинают двигаться. Он открывает глаза, поднимает голову, оглядывается, видит зуб, который все еще зажат в щипцах Риггса, и одними губами произносит короткую фразу: «Я ничего не почувствовал – я почувствовал лишь, будто бы меня укололи иголкой…» В заключение он добавляет, в то время как остальные продолжают хранить молчание: «Это самое замечательное открытие нашего времени».