Готовясь к чему угодно, я крепче, до боли в пальцах, стиснул рукоять пистолета. Время текло медленно, и работало оно не на нас, поскольку едва светало, да и дождь утихал. Если их двое, прикидывал я мысленно, мы с Калязиным сможем принять бой, потому что силы равные. Только наверняка эта парочка — лишь разведка, и где-то рядом, неподалеку от крайних дворов, под лесом залегли еще с десяток бойцов. Затем мысли закрутились вихрем; оставалось только лежать, зарывшись в сено, и ждать, как поведет себя враг.

Тем временем дождь прекратился, стало совсем тихо, и в этой предрассветной тишине до нас четко долетели голоса:

— Куда эти москали могли из дома подеваться?

— Загнул ты, друг Мирон… Нужно знать сначала, когда они оттуда выбрались.

— Вдова говорит — ничего не слышала.

— Думаешь, врет?

— Зачем бы ей врать? У нее москали мужа расстреляли. Видишь, друг Лютый, они нас все же боятся — убегают, прячутся, все по-тихому.

— Может, поищем? Далеко не могли убежать, друг Мирон.

— Раз выползли из дома посреди ночи — опытные сукины дети. Слышал, вдова говорила: большую шишку к ней председатель спать привел. Вроде сам начальник милиции из Олыки.

— Не может быть.

— Почему?

— Да чтоб так повезло — не может быть.

— Где ж повезло: смылись же москали…

— Да вот именно — начальник милиции не каждый раз сам в руки придет.

— Если б знать…

— И я о чем. Вот потому и повезло, только не нам — ему. Слушай. — Пауза, которую держал тот, которого звали Лютый, длилась ужасно долго. — А что, если они вон там, в копне ночуют?

После этих слов я затаил дыхание. Не дышал и Калязин. Если они пойдут проверять, стрелять нужно первыми. Только теперь я понял всю нелепость ситуации: мы, представители власти, работники милиции, ночью бежим из теплого дома на сено, а потом вынуждены, словно мыши, прятаться от бандитов, которые вне закона. Так чья же здесь власть и кто здесь закон?

Но выводы, которые у офицера милиции появляться не должны, остановил голос того, кого называли Мироном.

— Нету их там, друг Лютый. Ей-богу нету.

— Почему это так?

— Дождь ночью шел. Вот только перестал, сам разве не видел?

— Да и пусть себе дождь, что он нам?

— А если б москали полезли к той копне, на земле бы наследили. Гляди, сыро и мокро, следы должны были остаться.

Никогда не верил я в Бога, ни тогда, ни потом. Особенно после того, с чем пришлось столкнуться вскоре и что затянуло в следующие недели в водоворот трагических и непредсказуемых событий. Может, глупость скажу — да только нет Бога после того, что довелось мне увидеть собственными глазами. Если бы был — не допустил бы… Но тогда, в копне сена, был короткий миг, когда я в Бога все же поверил, даже помолился ему, как умел. «Господи, — говорил я про себя, — спасибо Тебе за то, что послал ночью этот спасительный дождь, и именно тогда, когда мы уже спрятались от чужого глаза, смыл дождь все наши следы на земле…»

— Твоя правда, — послышалось наконец. — Видно, сильно испугались, далеко убежали. Ничего, мы на своей земле — никуда они от людского гнева не денутся. Айда, друг Мирон, совсем светло уже, Остап нервничает, наверное.