Слова его не казались митинговыми лозунгами. Данила Червоный действительно так думал, говорил спокойно, без надрыва, даже немного стесняясь того, что приходится озвучивать такие прекрасные потаенные мысли. Главное — я вдруг понял: да, он правду говорит. Готов ответить за свои слова — ручаюсь, что даже последний лагерный дохляк тайно мечтал выйти за периметр колючей проволоки.

Лучше всего — когда рассвет зардеется, время года значения не имеет, хотя на волю особенно почему-то тянет весной. Но бог с ней, с весной: когда бы ни настал час свободы, каждый хочет выйти на торную дорогу за лагерные ворота и пойти на восход солнца — чем дальше, тем увереннее печатая шаг. Не важно, придется идти по промерзшей земле или месить грязь поздней воркутинской весны — ведь с каждым новым шагом бараки, колючка и часовые с автоматами будут оставаться позади…

А чем дольше говорили мы с Червоным, тем яснее чувствовалось приближение желанной свободы: пускай на день, час, еще меньше, но все-таки хочется почувствовать себя на воле, вдохнуть ее пьянящий воздух… Думаю, не надо объяснять, почему решение пришло ко мне само и я не очень-то ему сопротивлялся.

Со своей командой, фронтовиками, я говорил осторожно, словно шел по тонкому льду. Но напрасно боялся: Морозов, Свистун, а тем более Марат Дорохов, кажется, быстрее меня почувствовали близкое дыхание свободы. Долго уговаривать их не пришлось, особенно Марата: тот вообще хотел, вырвавшись, пробираться из Воркуты один, готов был голодать, только бы отыскать того, кто написал на него донос. После этого, сказал Сапер, можно либо назад в лагерь, либо… Не договорил тогда Дорохов, что имел в виду, мы и сами догадались, не было желания уточнять.

Единственное, в чем наше мнение совпало — не станем стрелять в своих, то есть в солдат и офицеров, даже завладев оружием. Ведь мы понимали, что бандеровцы и другие, кому удастся завладеть оружием, начнут стрельбу и резню. Да, мы становились соучастниками убийства советских военнослужащих, но ни на одном из нас не будет хотя бы крови своих. Пускай даже, как убеждал Червоный, они и убили бы нас без угрызений совести. Впрочем, как признал Марат, они выполняют приказ — даже майор Абрамов подчиняется приказам высших инстанций.

Бандеровцы с этим не согласились. Хотя признали наше право не убивать советских военных. Вообще договоренность между фронтовиками и другими заговорщиками свелась к следующему: я, имея определенные навыки, попробую повести паровоз и, если у меня это получится, на станции Воркута, куда нас приведет узкоколейка, остаюсь с бандеровцами и «лесными братьями». Все остальные наши дальше заботятся о себе сами. Дорохова устраивал как раз такой вариант, Свистун примкнул к нему, а Морозов вообще подумывал, не прибиться ли ему к националистам — все равно беглецу нечего терять.

Словом, побег — а я называл наш план именно так, ведь я действительно собирался бежать вместе со всеми, даже не надеясь получить полную свободу, — стал для заговорщиков вопросом решенным. Ждали мы не столько сигнала от Червоного, которого даже наша небольшая команда, не говоря уже о литовцах, считала своим вожаком. Мы ждали весны: тоскующие по воле украинцы не хотели осуществлять свой план, пока все вокруг засыпано снегом и воет вьюга. Да и сам Червоный тоже ждал команды от какого-то неизвестного мне