— Сугубо конфиденциально, дорогой, могу сообщить, что война наша — не совсем частная. Кое-что о моих занятиях тебе известно. В промежутках между уничтожением вражеской торговли у меня могут возникнуть дела именно такого рода.

Джек все понял, выразил удовлетворение вежливым кивком головы и намеком на улыбку, но боль не исчезла. Стивен продолжил:

— Этот проклятый зловредный позорный столб, дружище, мало что значит для невиновного, но вызывает боль вроде зубной. Я тебе много средств давал от зубной боли, так что вот еще одно, — сказал он, вынимая бутылочку из кармана, — которое сделает позорный столб едва ли большим, чем сон. Дурной, но проходящий. Я его использовал на себе с превосходным результатом.

— Спасибо, Стивен, — отозвался Джек, поставив бутылочку на каминную полку.

Мэтьюрин понял, что он даже не намеревался ей воспользоваться. Лежащую в глубине боль это не затронуло. Для Джека Обри оказаться вне флота значило больше, чем тысяча позорных столбов, потеря богатства, разжалования и будущего. В некотором роде он потерял самого себя. Глаза, выражение лица, странный взгляд выдавали это тем, кто хорошо знал капитана.

То же само отстраненное хмурое выражение он сохранял и в четверг, в пустой грязной комнатке на южной стороне Корнхилла, где ждал позорного столба.

Люди шерифа и ответственные за Джека констебли столпились вместе у окна. Они невероятно нервничали и постоянно говорили друг с другом:

— Надо было все провернуть давно, сразу после приговора. Новости разошлись по всей стране.

— И по каждому долбаному порту королевства: Чатэм, Ширнес, Портсмут, Плимут...

— Свитинг-элли почти полностью перегорожена.

— Кэстл-элли тоже, а народ все прибывает. Должны были давно уже солдат бы прислать.

— У нас тут четыре констебля, четыре уборщика и судебный курьер во дворе. Что мы с такой толпой сделаем-то?

— Выживем — заберу жену и детей и перееду на другой конец Эппинга.

— А они все прибывают с реки. Вон те парни — с вербовочного тендера, с проклятыми абордажными саблями и дубинками, Господи помилуй.

— Они блокируют Чейндж повозками, Господи спаси.

— Почему он не дает приказ? Почему мистер Эссекс до сих пор не отдал приказ? Они тут сильно злятся. Нас же передушат.

Собор святого Павла и церкви в Сити пробили полдень минут пять-десять назад, и толпа в Корнхилле стала терять терпение.

— Восемь склянок, — крикнул кто-то, — Восемь склянок же! Переверните часы и бейте в рынду!

— Выводите его, выводите, выводите скорей — мы на него поглядим, — проорал лидер другой группы. Он возглавлял банду, нанятую каким-то разочарованным биржевым спекулянтом. Как и у его дружков, с собой у него был мешок камней. Бонден резко повернулся к нему:

— Что ты тут забыл, приятель?

— Пришел поглядеть на потеху.

— Так давай вали в Хокли[50], парень. Знаешь почему? Здесь только для моряков. Для моряков, а не для сухопутных.

Мужчина посмотрел на Бондена и на мрачные, смертельно серьезные хмурые лица за ним — загорелые, жесткие, с серьгами в ушах и косицами за спиной. Посмотрел он на свою банду — бледный, хилый народец, и едва ли помедлив, заверил: