Никто: ни боярин, поставленный заведовать перевозом на Днепре, ни рыбак, удивший сига на Волхове, ни купец, одолевавший Волок Дамский,[85] — никто не ведал, что ждёт их всех совсем скоро, поздней осенью, зимой и весной. Сухов знал — и что ему прикажешь делать со своим знанием?

А жизнь продолжалась, шла себе помаленьку — поскрипывало водяное колесо у Пасынчей беседы, глухо воркотали жернова, перемалывая зерно. Каждое утро начиналось с петушиных криков и пронзительных звуков свирели — это пастухи собирали коров со всей улицы и вели стадо за город, на пастбища.

Чёрные пашни подёрнулись зеленью всходов, подросли злаки, заколосились, зажелтели — приспело. Девки, подвернув понёвы[86] «кульком», вышли в поле с серпами, колосок к колоску собирая в снопы.

А после и леса желтизной тронуло. Облетела листва, холодом потянуло, лужи стало ледком прихватывать. Задубела земля, ударили морозы. Повёл отсчёт дней ноябрь, приближая зиму.

Великий князь Ярослав Всеволодович нервничал всё сильнее, всё раздражённей становился, а однажды утром успокоился. Велел в поход собираться.

Тысяцкие да сотники роптали недовольно — и куда это князю нашему вдруг приспичило? Зима на дворе, а он нас с тёплых мест срывает! Один лишь воевода Олег Романыч понимал, что движет князем, но молчал. Как мог, утешил Олёну, вскочил на коня, да и повёл свой полк куда велено.

Князь отъезжал на любимом своём белом коне. Он был в кольчуге и в шлеме, с новгородской распашной шубой на плечах. Длинные рукава её болтались на ходу, хотя вшиты они были больше для красоты — шубу носили внакидку. Задумчив был Ярослав Всеволодович, рассеян и мрачен.

Киевляне высыпали на улицы, провожали князя хмурыми взглядами, воздыхали да плакали — не потому, что жаль им было расставаться с Ярославом Всеволодовичем. Просто понимали люди, что грядёт новая власть — всенепременно князь галицко-черниговский заявится. И опять им терпеть поношения да поборы, а всех разве накормишь? Известное дело: утробы княжьи — ненасытны.

— Только устроишься, и на тебе, — брюзжал Пончик, часто оборачиваясь, словно силясь запомнить городские пейзажи Киева.

— А что изменилось? — возразил Олег, оседлавший савраску. — Ты как был этим… лейб-медиком, так ты им и остался. Состоишь при особе великого князя. Чего тебе ещё?

— Да неохота мне переться чёрт-те куда! Опять есть из общего котла, спать, где положат, и не помыться, не побриться! Угу…

— Ты же в курсе, куда мы едем, — утишил голос Сухов.

— Да в курсе я… — буркнул Пончик. — Угу… До сих пор не могу поверить, что великий князь так под великим ханом прогнулся…

— Ярослав — подлый, хитрый, коварный, беспринципный тип, то бишь настоящий политик. Прогнулся… А что ему оставалось? Сам не прогнёшься, так тебя силком в три погибели скрючат!

— Ох, не знаю…

— Узнаем.

От войска Ярослава Всеволодовича осталось едва ли тыща народу — новики Олеговы, переяславцы да дружинники Акуша. Новгородцев князь тоже отправил по домам, не забыв наградить за службу. Правда, Акуш обещал призвать половцев своего дядьки, солтана Китанопы, но тех ещё уговорить надо было — степняки тоже не испытывали особой любви к перемене мест накануне зимы.