— Откуда, балбал?[68] — хмыкнул Чюгай. — В Шарукань за подмогой сгонять или в Балин.

— В Салмакаты!

Над костром повисло молчание.

— А ведь точно! — хлопнул себя по коленям Чюгай. — Это, если отсюда на заход солнца скакать, забирая к югу. В одном переходе!

— Да поболе… — усомнился Итларь. — Но всё равно, близко. А кто там сейчас сидит? Не старый ли Ченегрепа?

— Он! — кивнул Чюгай.

— Хм… А вернулся ли Ченегрепа с кышлага?[69] Зимует он у моря, а сюда обычно откочёвывает ближе к маю, когда всходит молодая трава…

— Ченегрепа, сын Белдуза, — мой дед! — гордо оповестил командующих Кулмей. — И в Салмакаты он возвращается, лишь только сходит снег. Тута айлаг его!

Итларь рот раскрыл, дабы определить место и значение молодого воина, но прикусил язык. Вместо отповеди он развернулся к Олегу и проговорил неторопливо:

— Салмакаты печенежской была, прадеды наши отвоевали её у орды…

— Йазы-Цопон? — не удержался Олег.

— Не-е… — замотал головою Итларь. — Кара-Бей. Крепость такой же осталась, а прежних хозяёв перебили…

— Одного на развод оставили! — жизнерадостно поправил его Кулмей, по-прежнему невидимый в потёмках. — Байчу, сына Кухея! Эй, Байча! Спишь?

— Заснёшь с тобой… — ответил ворчливый голос. — Чего тебе?

— Ты у нас печенег?

— Я не у вас, я сам по себе печенег. Всё, можно спать дальше?

— Спи, спи! — милостиво позволил Кулмей.

Отсмеявшись, командование вплотную занялось стратегией и тактикой…

На рассвете полутысяча тронулась к Мическу, что оставался в паре вёрст к северу, на том же берегу Тетерева. Городишко сей был мал настолько, что стены, окружавшие его, не имели башен. Но стража не дремала — мигом высыпала на заборола,[70] лишь завидя конные сотни.

Олег подскакал к запертым воротам и крикнул:

— Княжье дело! Кто тут у вас волостель?[71]

Из бойницы над запертыми воротами высунулся дюжий мужик в шлеме-наплешнике.

— Ну, я, — прогудел он.

— Так слушай! Сегодня до вас доберётся полк воеводы Якима Влунковича, ясно?

— Ну, ясно…

— Ясно ему… Ежели не хотите бесчинств, встретьте их ласково, приветьте — пиво выкатите и чего покрепче. Они, чем пьянее, тем добрее!

— Ну, ладно…

— Ну, пока! — передразнил Олег волостеля и поворотил коня прочь, в степь Половецкую.

Степь стелилась то гладкой, как море в тихий день, то слегка всхолмленной плавными перепадами высот и низин. А над нею распахивалось небо, такое же пустое и обильное простором.

Конь глухо тюпал копытами по колючей сухой траве, сбивал репейники, ступал в стародавний навоз, иссушенный ветром, переступал через лошадиные кости, выбеленные дождём.

К концу лета степная трава выгорает, буреет и желтеет. Ложится под осенними дождями неприглядными космами, приобретая вид унылый и безрадостный.

То, что простиралось вокруг, звалось равниной, однако монотонность плоского поля то и дело нарушалась — гладкую степь перерезали реки и ручьи, она распадалась оврагами, проваливалась круглыми котловинами-западинами с плоским дном, густо заросшим ивняком и осиновым кустом. Островами, затерянными в степном море, поднимались дубравы, кленовые и ясеневые рощи, а пески речных долин скреплялись корнями могучих сосновых боров.