В концертной программе Градского живут песни трех родов. Песни комические – шутки, сарказмы. Градский исполняет их чисто театрально, в четком пластическом рисунке, перемежая вставками „от себя“, опуская угадывающиеся слова и только мимически указывая на них или употребляя какие-нибудь совсем другие слова, варьируя их таким образом, чтобы сталкивались различные оттенки смысла, обнаруживались сложные и разнородные подтексты. Этих песен, пожалуй, больше всего („Баллада о птицеферме“, „Живут на свете дураки“, „Мне нужна жена“, „Наш старый дом“)… Другого рода песни („Отчего ты, Испания, в небо смотрела?..“, „Баллада о Джордано Бруно“) – трагические, и песни философские (две песни шута из „Двенадцатой ночи“, „Зимняя ночь“). Все эти песни четко сюжетные, построенные на событийности, конфликте.

Скажем, в „Зимней ночи“ он выводит два драматических голоса, олицетворяет стихии: огонь-жар и снег-холод. Пастернаковское „скрещенье рук, скрещенье ног, судьбы скрещенье“ он переводит на скрещенье огня и снега: огонь маленький и драгоценный, снег большой и страшный. Буквально орет: „все терялось в снежной мгле“, выделяя „терялось“, и как отход, отпевание – „свеча горела“. Крест – жар, растворяющийся в холоде и проступающий сквозь него, крест – само действие.

И в другой песне живет огонь. Только теперь уже огонь большой и страшный (стихи М. Геттуева):

„Пламя, что коршун, разводит руками, падает на плечи, словно рысь…“ – обрывает строку резко, резко оскаливая это „рысь“, „хищно требует – отрекись“.

Он выдерживает паузу перед «отрекись», и слово это так же хищно «схватывает», как долго подстерегаемую добычу. Но вдруг возникает некая другая реальность – из песни исчезает временно хищник, и открывается вдруг в песне то, что загораживал, заслонял он, хищник, до сих пор. Звук двигается плавно и просторно, открывая все то, от чего надо отречься:

От деревьев, стремительно рвущихся ввысь,

от раздумья ночного и от дерзкого слова.

И опять пауза. И опять врывается тот хищный голос огня, в другом ритме и регистре:

„Отрекись, отрекись, отрекись!“

Вот этому-то „отрекись“ противопоставлено все: словно на двух чашах весов весь мир и одно только слово. Мир и это одно слово выходят на поединок. А раз поединок, то кто-то должен взять верх. Весь мир, вся жизнь так прекрасны „от мигающих звезд и ручья голубого“, но отрекись. От прекрасного отрекись. Потому что „отрекись“ сильнее. Прекрасное безропотно, а это с явственным оскалом коршуна, руками пламени. То – безгласно, а это – требует.

Замкнут круг, ты в стену врос,

только ересь, только ересь,

только снова на допрос, только снова на допрос…

„Только снова на допрос, только снова на допрос“, – раз шесть, семь повторяет, в разные стороны оборачиваясь, как бы приглашая на допрос, всех приглашая от имени этого страшного действующего лица, всем, каждому предлагая, „отрекись“. Отречешься?..

Градский обязательно вовлекает в свои песни зрителя. И не только прямым обращением, но соположением самих песен. Концерт продуман именно как спектакль. Рядом с „Балладой о Джордано Бруно“, песней трагического накала, совсем простенькая, на стихи Р. Казаковой, о дураках. „Дурак во всем чернорабочий“ – и трудится больше всех, и всегда по-дурацки влюблен, и все ему больше всех надо и т. д. и т. п., но среди всего этого иронического перечня – одно: