Он отвечает не сразу. Меня удивляет волнение и нетерпение, с какими я ожидаю его ответа. С чего бы это для меня так важно то, что обо мне думает совершеннейший незнакомец?

– Ты совсем не изменилась, – говорит Майкл.

– Вот теперь я знаю, что ты меня обманываешь. Тебе следовало тогда, давно, рассказать мне о своих чувствах.

Он отрицательно качает головой.

– Не-а. Ты тогда встречалась с местными знаменитостями или плохими парнями.

– А кем был ты?

– Толстощеким чайником, помешанным на компьютерах. Ты понимаешь, что я имею в виду?

Мне не хочется оскорблять его, поэтому я не спорю.

– Похоже, ты здорово изменился. Создал себя заново.

Он кивает головой, в глазах у него появляется задумчивое выражение.

– Иногда у нас не остается другого выхода. Хотя это и нелегко.

– Ты женат, разумеется?

– Нет. Во время учебы в медицинской школе я встречался с одной девушкой, но в конце концов мы расстались.

– Тогда ты, должно быть, самый завидный холостяк во всем Натчесе.

Майкл тяжело вздыхает с явным отчаянием во взоре.

– Местные матроны и разведенные дамочки относятся ко мне именно так, это уж точно. Для меня это новая реальность.

В кармане моих джинсов, лежащих на краю бассейна, звонит сотовый телефон. Я подбираюсь туда на коленях и смотрю на экранчик. Снова звонит моя мать.

– Мама?

– Я уже дома, Кэт. Ты где?

– Купаюсь в бассейне Хемметеров.

– Это больше не бассейн Хемметеров.

– Я знаю. Я только что встретила доктора Уэллса.

– Вот как? Ну ладно, возвращайся домой и расскажи, что у тебя стряслось.

Я нажимаю кнопку отбоя и говорю:

– Мне надо вылезать.

Он приносит полотенце с заднего крылечка, вручает его мне и отворачивается. Быстро поднявшись по ступенькам на бортик, я раздеваюсь догола и вытираюсь насухо. Затем надеваю верхнюю одежду, а трусики выжимаю, чтобы отнести их домой.

– Я снова в приличном виде.

Майкл поворачивается.

– Пожалуйста, приходи и плавай здесь, когда тебе вздумается.

– Спасибо. Но, думаю, я недолго задержусь в городе.

– Это плохо. У тебя… – Неоконченный вопрос повисает в воздухе, и щеки его заливает румянец.

– Что?

– У тебя есть кто-нибудь в Новом Орлеане?

Я намереваюсь солгать, потом решаю, что лучше будет ответить честно.

– Не знаю.

Он, похоже, размышляет над услышанным, затем кивает с явным удовлетворением.

Я делаю шаг, но что-то заставляет меня снова повернуться к нему.

– Майкл, у тебя когда-нибудь были пациенты, которые переставали разговаривать?

– Совсем переставали, полностью? Конечно. Но не забывай, все мои пациенты – дети.

– Именно поэтому я и спрашиваю. Почему ребенок перестает разговаривать?

Он задумчиво покусывает нижнюю губу.

– Иногда его сбивают с толку или ставят в неловкое положение родители. В других случаях это гнев. Мы называем это добровольной, или сознательной, немотой.

– А как насчет шока?

– Шок? Да, конечно. И травма. В самом строгом смысле такую немоту нельзя назвать сознательной.

– Ты когда-нибудь видел, чтобы она продолжалась целый год?

Он думает недолго.

– Нет. Почему ты спрашиваешь?

– После того как убили моего отца, я не разговаривала целый год.

Он молча изучает меня в течение нескольких минут. В его глазах светится глубокое сострадание.