Щелкнув пальцами, Альваро де ла Марка велел подать еще вина, а когда слуга принес кувшин, с улыбкой обратился к моему хозяину:

— За сегодняшнее дело, Алатристе! За короля и за тебя!

Он выпил и тотчас протянул сверху вниз затянутую в перчатку руку, то ли желая помочь капитану подняться и произнести ответную здравицу, то ли для рукопожатия. Однако тот остался сидеть как сидел, поставив кувшин на колени и будто не замечая протянутой руки. Глаза его были устремлены на четыре мертвых тела, лежащие в ряд под дождем.

— Ты, может быть… — начал Гуадальмедина.

И тотчас осекся, и улыбку будто стерли с его губ. Взглянул на меня, но я отвел глаза. Он постоял минутку, рассматривая нас, потом очень медленно поставил кувшин на пол, повернулся и пошел прочь.

Я молчал, сидя рядом со своим хозяином, слушая, как стучит дождь по черепичной крыше, — и наконец пробормотал:

— Капитан…

Одно слово. Я знал — этого достаточно. Жесткая рука легла мне на плечо, потом ласково потрепала меня по шее.

— Мы живы, — произнес он, помолчав.

Я вздрогнул от холода и от воспоминаний. Но помнил я не только о том, что произошло сегодня в лесу.

— Что с ней будет теперь? — тихо спросил я. Капитан не обернулся ко мне.

— С ней?

— С Анхеликой.

Какое-то время он не разжимал губ. Задумчиво глядел на дорогу, по которой увезли Гвальтерио Малатесту на свидание с палачом. Потом качнул головой и сказал:

— Нельзя же всегда оставаться в выигрыше.

Тут вокруг раздались голоса, воинственно зазвенело оружие, затопали тяжелые шаги. Стрелки в блестящих от дождя кирасах уже сидели в седлах. К воротам подъехала карета, запряженная четверкой рыжих коней. Снова появился Гуадальмедина — на этот раз в изящнейшей, расшитой драгоценностями шляпе, — сопровождаемый еще несколькими придворными кавалерами. Скользнув по нам взглядом, граф отдал распоряжения. Снова грянули команды, заржали лошади, и нарядные стрелки выровняли строй. Из дома вышел король. Гетры он сменил на сапоги, каскетку с козырьком — на шляпу, зеленое сукно охотничьего костюма — на расшитый золотом синий бархат, — и прицепил к поясу шпагу. Косар, капитан и я поднялись. Все обнажили головы, кроме Гуадальмедины, который, как испанский гранд, пользовался привилегией оставаться в присутствии монарха в шляпе. Филипп Четвертый, глядя поверх голов, бесстрастный и отчужденный — в точности как в лесочке, когда выпалил в лоб наемному убийце, — прошел мимо, не удостоив нас взглядом, сел в карету, подъехавшую к самым ступеням. Но в тот миг, когда Гуадальмедина уже собирался убрать подножку и закрыть дверцу, король тихо сказал ему что-то. Мы видели, как Альваро де ла Марка наклонил голову, ловя эти слова и не обращая внимания на дождевые струи, хлеставшие сверху. Потом сдвинул брови и кивнул.

— Алатристе! — позвал он.

Я обернулся к хозяину, растерянно глядевшему на Гуадальмедину и короля. Вот он двинулся к ним, выйдя из-под купола колоннады на дождь. Голубые глаза Филиппа, водянистые и холодные, как у рыбы, обратились к нему.

— Верните ему шпагу! — приказал граф.

Появился сержант со шпагой и всей причитающейся ей сбруей. На самом деле то была не капитанова шпага, а та, которую он позаимствовал у заколотого бородача. Алатристе, еще более растерянный, подержал ее в руке, потом медленно опоясался ею. Вновь поднял голову. Резко очерченный профиль с крючковатым носом над густыми усами, с которых стекали капли дождя, делал его как никогда похожим на ловчего сокола — птицу хищную и недоверчивую.