Потрясенная, слушала я эту невероятную историю, боясь перевести дыхание. Но тут Мартин опять сделал паузу и долго молчал. Так бы его и придушила!

— Ну? — спросила я, не выдержав. — Что же было в коллекции?

— «Колумбы», — ответил Мартин с непонятным мне отвращением. — Три негашеные серии, комплектные. Два негашеных «Маврикия». «Меркурии» в количестве шести штук, тоже негашеные. Все немецкие княжества, свеженькие, прямо из-под пресса. Канада, Англия, Соединенные Штаты — прелестные подборки, начиная с тысяча девятисотого года. Вся первая Польша, чистая и гашеная, все надпечатки на австрийских, за исключением десятикроновых, американский самолет вверх брюхом, две штуки. Полный Гондурас и авиапочта, первые марки Молдавии, Испании, Португалии, Сардинии, Пармы, туда ее в душу, Родезия, Наталь, Уганда — все до тысяча девятисотого года. А в девятьсот первом, повторяю, проклятый дедушка дал дуба. Так что, к счастью, «Гвианы» не было, зато есть все швейцарские кантоны.

— Пресвятая Богородица! — только и могла пролепетать я.

Мартин же мстительно закончил:

— А из послевоенных — люблинские выпуски и три боксера вверх ногами. Ну как, довольно с тебя?

Ошеломленная открывшимся перед моим мысленным взором богатством, я не в состоянии была сразу ответить, а потом отозвалась дрожащим голосом:

— Довольно. Хватило бы и половины. И что стало со всем этим? Где оно сейчас?

Мартина опять блокировало. Он долго выбирал сигарету, закурил и опять уставился в окно. Затем в подробностях изучил потолок моей комнаты, потом перенес свое внимание на собственные ботинки, после чего по новой принялся изучать пейзаж за окном. И вдруг заявил:

— У этого человека были комплексы.

Я опять подумала, что уж теперь-то обязательно его придушу, и честно предупредила:

— Мартин, у меня нервы.

— У меня тоже. И слушай, что я говорю, это важно. У него были комплексы. Фрустрация, понятно? С детства вынашивал честолюбивые планы, мечтал свершить великие дела, но у него как-то ничего не получалось. В семье не воспринимали его всерьез, там царил культ отца, карьеры он не сделал, война разрушила его жизненные планы, к новому строю он отнесся без восторга, общество его не оценило. Отсюда фрустрация и комплексы. Впрочем, может, все было не совсем так, я не психиатр. Короче говоря, ему во что бы то ни стало нужно было самоутвердиться, прославиться, прогреметь, пусть только один раз, на всю страну и, желательно, войти в историю.

— Если ты сейчас скажешь, что он публично сжег марки...

— Нет, заделаться Геростратом он не собирался, наоборот. Марки он решил передать государству, родине то есть. Но перед этим пожелал узнать, что же собирается пожертвовать родине. Раздобыл каталоги, извлек и разложил товар, немного разобрался, что к чему, и офонарел. До такой степени, что принялся пополнять свою коллекцию, отсюда в ней и послевоенные марки. О его тайне не знала ни одна живая душа, свое сокровище он скрывал от всех — фамильная черта, узнаешь? А мечтал он о том, чтобы у нас в стране создать филателистический музей, в котором его коллекция будет занимать почетное место, под стеклом, как положено, и большими красивыми буквами — фамилия благородного дарителя. Почтовый музей во Вроцлаве его почему-то не устраивал, он зациклился на филателистическом музее в Варшаве, стал энергично хлопотать и даже выразил готовность вложить собственные средства в создание такого музея. Заявил: все отдам, что имею. А у него оставалось еще немало. На пенсию, заявил, буду жить. Ну и влип, дурак!