Утвердительный кивок головы.
ШУНЬКО: Не выйдет.
АВДЕЕНКО: Почему?
ШУНЬКО: Уже занято. Это — место Кафарова.
ГУБАЙДУЛЛИН: оставьте ваши плоские шутки. Я серьезно спрашиваю. Повесился. Ну что здесь хорошего? Красиво, да?
ЗЛОТВЕРОВ: Декларация.
ГУБАЙДУЛЛИН: Вы мне детально объясните, а то какой-то культ личности получается. Теперь же все вешаться будут.
— Да в самом деле, вообще то говоря, где-то в глубине души, в подтексте, я всегда был против самоубийств, — согласился принципиальный Юра Авдеенко.
ШУНЬКО: Что вы спорите? Хорошо, плохо, как мухи в банке. Я так считаю: самоубийство — это просто плагиат. Ничего оригинального. Меня эта смерть не обогатила.
Подходит Кафаров. Он закутан в полосатый шарф.
ШУНЬКО: Ничего нового я из нее не вынес.
КАФАРОВ (в тон): Она не очистила тебя перед человечеством…
ШУНЬКО: А-а-а, пришел? Что скажешь?
КАФАРОВ: Все по-прежнему. Покойный был трепач. Лирик-спекулянт…
ШУНЬКО (заканчивая): И вообще, я, Кафаров, гораздо лучше…
КАФАРОВ: Не ерунди. Я ему стихи посвятил.
ШУНЬКО: Со змеей?
КАФАРОВ: Можешь упражняться в остроумии на Данисо — он все равно не понимает. Слушайте.
ПАВЛОВ: Брось трепаться. Хороший был парень. Общественник. Перед смертью за 8 месяцев в комсомол уплатил. Очистился — ив петлю. Хороший парень.
Все молчат. Довод убедительный. В углу, как всегда, молча стоит Толя Корешков. Он уже в плаще.
ПАВЛОВ (вздохнув, деловито): Нужно будет остаться сегодня. Значит, водки купить, закуски. В общем, скинемся но десятке. Как смотрите?
Общий гул голосов:
— Поощрительно…
ПАВЛОВ: Тогда я — в магазин.
— А как же с прощанием?
ПАВЛОВ: Я с ним по комсомольской линии простился.
В стороне отдельной кучкой стоят близкие нам киноведы.
КРЫЛОВА: Он правильно сделал — у него по английскому двойка была.
АРААЯ: А у нас в Латвии все так: или женятся, или самоубийством кончаются.
Молча стоит Галя Копалина.
Она тихо плачет.
Слеза, крупная, как капля ртути, выкатилась из ее глаза и побежала по щеке.
Галя вытерла мокрые щеки и сказала спокойным голосом:
— Б-р-р-р. Я мертвецов боюсь, просто ужас. И вообще — у меня билет в Дом кино на итальянцев.
Она сорвалась с места, и только пестрый платок замелькал в пролете лестницы.
Все усиливается шум голосов.
Все чаще люди смотрят на часы.
Все устали, всем надоело.
6 часов.
Зал закрыт.
К двери протискивается женщина и кричит совершенно цыплячьим голоском:
— Сначала члены месткома!
Дверь с треском распахивается. Все лезут в зал, как на хороший просмотр.
Темно.
Все ушли.
И вдруг — вспыхивает спичка, осветив тонкое человеческое лицо. Прядь волос на высоком лбу. Это — Вова Кривцов.
Он зажигает спичку и долго-долго держит ее в пальцах. Пламя лижет кожу — но ему наплевать.
Он на ощупь проверяет, что такое быть мертвым.
Гаснут и снова загораются спички, разбрасывая по стенам зеленые искры…
И наконец темнота поглощает все…