Могила. Чёрный провал в земле.
В голове Стивена разворачивался смерч. Он не хотел умирать, не хотел, не хотел! В этот миг он, как не парадоксально, понял Галатею. Она тоже ненавидела всех, кто оставался, когда она обречена была уйти в тёмное царство полуночных теней, уплыть за пределы мрачного Стикса в ладье неразговорчивого Харона от света солнца, от таинств золотой Афродиты, от древних мистерий любви. Умереть молодой.
Хэмилтон опустил глаза вниз, на свои руки с длинными пальцами и ониксовыми ногтями. Женщинам нравились его руки. Его плечи. Женщины любили их гладить. Его торс, сильные ноги, его лицо, которое заставляло многих девиц оборачиваться ему вслед, — и это всё превратиться теперь в ничто? Как же это?
Глава двадцатая
Если вы исключите невозможное, то, что останется, и будет правдой, сколь бы невероятным оно ни казалось.
Артур Конан-Дойл
Манолис Аманатидис не принимал участия в этой склоке. Она его не касалась. Несчастный Хэмилтон вызывал его жалость, но в натуре следователя было мало сентиментальности. Работа не располагала. Он сразу назвал этого человека неумным, и понял, что не ошибся. Глупец сердится без причины, говорит без нужды, доказывает неизвестно кому — непонятно что, вмешивается в то, что вовсе его не касается, и не умеет различить добра и зла. Можно было добавить — глупец лезет в чужие постели и рискует почём зря. Мальчик всунул ногу в капкан распутницы, а кого это доводило до добра?
Но сам Аманатидис ждал только звонка от Теодоракиса. Если отпечатки совпадут, — дело будет раскрыто. Однако кто же убийца? Он уже не подозревал ни Тэйтона, ни Хейфеца, ни Карвахаля, ни его сестру. Не убивал и Винкельман. Это было несомненно. Его жена тоже явно ни при чём. Этот несчастный Стивен Хэмилтон пока не понял, с кем имел дело, подлинно боготворил эту убитую блудницу. Он не мог её убить. Лоуренс Гриффин? Если так, то причину придётся поискать. Франческо Бельграно? Зачем? Спиридон Сарианиди? С какой стати? Рене Лану? Ради чего?
Аманатидис нервничал. Преступление завело его в тупик, а он не любил тупиков. Нынешняя ситуация была унизительна для него. Он не привык раскрывать преступления по результатам отпечатков пальцев на орудии убийства. Тщательно всё вызнать, сравнить, сопоставить, найти, но чаще — додумать недостающее, и, наконец, положить на плечо преступника тяжёлую руку и произнести сакраментальное: «Именем закона!» — вот что неизменно прельщало его.
Сейчас его немалый ум пробуксовывал. Ему нечего и не у кого было спрашивать. Всё было ясно, но эта ясность, точно завеса, прятала преступление. Но кому нужно было убивать смертельно больную Галатею Тэйтон? Может быть…
Аманатидис задумался.
Может быть, кто-то из них взял на себя роль палача, этакого «разгребателя грязи»? Узнав, что она больна и может при соитии заразить любого, кто-то мог взять на себя «кару блудницы»? Вообразить себя Господом Богом. Такое бывало, и именно такие убийцы — самые твёрдые орешки. И сегодня, сейчас, он сидит здесь среди всех, абсолютно спокойный и безмятежный, стопроцентно уверенный в своей правоте.