– Да не мнись ты, как девка на выданье. Не к лицу казаку так себя вести. Пришел – рассказывай.

Тимофей набычился в полном соответствии с кличкой, превратившейся в фамилию, поморщил нос, зыркнул из-под солидных надбровных дуг, будто звереющий бугай, однако резко ответить собеседнику не решился. Даже самые храбрые, а другие полковниками тогда у казаков не становились, рисковать попусту не любили. А нарываться на ссору со знаменитым характерником, к тому же любимцем Хмельницкого – это ж совсем тормозов не иметь.

– Бида у мене, Москале… – никак не мог добраться до сути атаман, хотя, судя по голосу, волновала его тема беседы чрезвычайно.

– И какая? Да говори, чего уж, ведь не по пустяку пришел.

– Да, уж точно не по пустяку. Проклятый я, и нихто этого прокляття зняты не може… Вот и набрався духу тебе попросить, балакають, ты знатный колдун. К кому ни обращался, либо проклятия совсем не видит, либо снять не может.

«Назвался груздем – полезай в кузов. Мне только танцев с бубном для полного счастья и не хватало. Странно, что он у других характерников ничего не добился».

Аркадий ждал, и начавший дышать с сопением, как натуральный бык, Бугаенко разродился:

– На потомство я проклят.

– Що, твоя жинка забеременеть не може?

– Да ни, брюхатяться воны легко, тильки разродытыся ни одна не змогла. Уси при родах померлы. И диточки мои, – Тимофей всхлипнул, – диточки, два сыночки и донька, теж… померлы.

Плачущий от непереносимого горя навзрыд, с текущими по щекам крупными слезами здоровенный бандит – зрелище не для слабонервных. У Аркадия и самого в глазах защипало.

– И что повитухи говорили? Отчего и жены, и дети-то померли? Неужели слабые были?

– Та ти повитухи… – Бугаенко махнул рукой, потом вытер рукавом свитки слезы и громко высморкался в многострадальную полу одежки. – Говорили, що здоровья жинкам не хватало. А як же не хватало, як я ж самых бойких, веселеньких брав. Остання (последняя), Софийка, шляхтяночка, кров з молоком, такая бойкая була, такая бойкая, усе зи скакалкою скакала и колы вже брюхата була.

У Аркадия вдруг все внутри изморозью покрылось.

– А сколько лет-то твоим женам было?

– Перший, Оксанци, колы пид венец шла, чотырнадцять, другий, Марийци, тринадцать с половиной, а Софийци теж чотырнадцять. Уси молоденьки, незаймани и доброго здоровья. Правда, у постили воны… так и не смогли привыкнуть… А характерники сказалы, що немае на мени прокляття… – захныкал, как малое дитя, трехкратный вдовец.

Москаль-чародей закрыл глаза, сжал до побеления кулаки и прилагал неимоверные усилия, чтоб не пристрелить этого педофила прямо здесь и сейчас. Со стороны это выглядело как общение колдуна с духами, шмыгающий носом атаман притих, ожидая приговора. Колдун, на удивление моложавый и сильный – хоть говорили, что ему больше ста, если не двухсот лет, – сидел с закрытыми газами, как статуй, виденный Тимофеем в одном из захваченных поместий. Не шевелилась на нем ни единая волосинка.

«Господи, Боже мой, дай сил не шлепнуть этого придурка своими руками! Невиноватый он, времена, чтоб им… здесь такие. Бедные девочки… да не только его бывшие жены. Что же делать, Господи?! Как остановить этот ужас?! Моя Маша ведь взрослая женщина, и то чуть богу душу не отдала во время родов при самой-то лучшей в этом мире помощи роженице. А что творится по селам и городам…»