Первые минские соглашения поспособствовали тому, что начался более-менее постоянный и легитимный процесс обмена пленных. Выглядело это поначалу очень своеобразно: украинские пленные все, как на подбор, были молоды, насуплены и явно представляли собой либо представителей вооружённых сил, либо бойцов добровольческих батальонов — в возрасте до тридцати лет; что до ополченцев — то подавляющее большинство из них были мужиками в районе «полтинника»: шахтёры, работяги, интеллигенция, журналисты — возвращавшиеся из плена, словно бы с трудной, но наконец закончившейся переделки вроде лесного пожара или подземного обвала.
На первом этапе войны наблюдалось огромное количество перебежчиков с украинской стороны. Глава комитета по военнопленным ДНР Дарья Морозова (и не только она) говорила, что к началу осени 2014 года каждый третий пленный не желал возвращаться обратно. «Каждый третий» — это не фигура речи, а статистика.
Многие из них, хотя далеко не все, переходили в ополчение, но здесь точное количество ополченцев из рядов ВСУ или добровольческих батальонов неизвестно. Историй подобных предостаточно, некоторых перешедших на эту сторону я видел лично; хотя разговоров «по душам» не устраивал.
Ввиду всего этого, властям Донбасса иной раз не хватало пленных для обмена. Выходили из положения остроумным способом.
— Пацаны на позициях, — рассказывает Захарченко, — поставили матюгальники: «Ребята, сдавайтесь! Утром плен, вечером — уже дома!». Однажды сразу 63 человека прибежало сдаваться. Спрашивают: «Правда, мы вечером домой поедем?». Да, отвечаем. Они сдались, мы их поменяли. А потом Украина обижалась на нас, что мы неправильно меняем. Зачем, дескать, вы наших заманиваете в плен, чтобы отправить их домой.
— А что, их обратно после обмена не забривают?
— Там получается, — пояснил Захарченко, — что если ты побывал в плену, то как минимум полгода должен находиться на реабилитации. Дошло до того, что в Минске Германия и Франция подняли вопрос, что мы неправильно воюем. Мы их в плен заманиваем: они прибегают и сдаются. Это, мол, нечестно.
Историй о пленных — как их содержали и что им довелось испытать, — я слышал десятки, а то и сотни. Самый простейший вывод, который многие стараются поскорее сделать, чтоб не вдаваться в лишние и болезненные подробности: везде есть люди и нелюди.
Ну да, везде.
Однако в первые месяцы войны историй о зверствах, свершаемых в украинском плену, было слишком много. Если хотя бы малую часть их здесь перечислить — нас обвинят в жестокой лжи.
Мне не приходилось встречать украинцев, вернувшихся из плена, — может быть, им тоже есть что рассказать.
Но я встречал ополченцев, которые угодили в плен в самый разгар первого лета войны.
Быть может, стоит назвать поведение украинской стороны «одесским синдромом». В Одессе, напомню, когда горели люди в Доме профсоюзов, в толпе, возбуждённой и радостной, раздавались крики: «Так и надо! А то здесь будет как в Донецке!»
Судя по всему, поздней весной и летом часть украинских спецслужб и силовиков (да и огромная часть общества, что скрывать) находилась в состоянии ярости, казавшейся им праведной. Многие искренне были уверены, что «сепаров» надо элементарно запугать, задавить. И чем страшнее их пугать, тем лучше.