Новый материал оказался пластмассой, которую можно было обрабатывать резцом, чеканить. Золотистый пластик удачно сочетал качества мрамора и бронзы. Скульптор продемонстрировал несколько статуэток; материал был действительно интересным. Разумеется, ни о каком перевороте в искусстве не могло быть и речи. Но пластик мог оказаться полезным для многих скульптурных и декоративных работ.

Ланской внимательно слушал скульптора. Тессем задал несколько вопросов о технологии получения пластика. К столу, за которым они сидели, подошли и другие инженеры Станции. Скульптор по-своему истолковал это внимание. Вежливость постепенно превратилась в напыщенность. Комплименты собеседникам сменились комплиментами самому себе.

Ланской смотрел на скульптора и думал, что люди еще далеко не избавились от болезней прошлого — заносчивости, высокомерия, тщеславия. Наконец, от самой обыкновенной глупости.

— Знаете, — сказал он. — Я тоже изобрел новый материал.

— О! Какой же? — насторожился гость. — Каков его состав?

Подумав, Ланской ответил:

— Состав простой. Два тэ.

Скульптор растерянно поглаживал пиратские усы.

— Два тэ, — повторил Ланской. — Сейчас я вам покажу.

Он попросил принести камень, любой камень и оставшиеся в его комнате инструменты старика. Скульптор молчал, еще не догадываясь, что происходит. Принесли камень и инструменты. Камень оказался светло-серым известняком, мокрым от растаявшего снега.

Обычно Ланской долго обдумывал замысел каждой работы, тщательно отбирал натурщиков, старался заранее в мельчайших деталях представить себе готовую вещь. На этот раз получилось иначе. Его подхватил неудержимый порыв, и он забыл обо всем — и о скульпторе с пиратскими усами, и о том, что он не у себя в мастерской, и о том, что камень в общем плох, даже совсем плох.

Жизнь скульптора измеряется десятилетиями, его работа — если сосчитать непосредственно затраченное на нее время — годами. Но таких вот порывов вдохновения бывает совсем немного. Все вместе они составляют лишь несколько недель или дней, иногда даже несколько часов.

Ланской работал с лихорадочной быстротой. Это был каскад неожиданных находок, внезапных прозрений, изумительных открытий. Мысль обгоняла руки, и Ланской, несмотря на стремительный темп работы, ясно видел, куда он идет. В этот час — звездный час искусства — он был смел и дерзок. Он без колебаний делал то, на что в другое время решился бы не сразу.

В камне возникла поднятая вверх голова человека, астронавта. Лицо его почти ничем не напоминало лица Шевцова, разве только умным и спокойным взглядом и некоторой угловатостью, резкостью. Возможно, было в этом лице что-то от бесшабашной отваги Гейлорда и от мужественной красоты Тессема. А главное — была устремленность вперед и только вперед вопреки всему. «Ты сможешь изменять судьбы планет, — шептал Ланской. — Сможешь, сможешь… Я вижу тебя таким». Теперь он действительно видел за силой одного человека беспредельную силу человечества.

Ланской не прорабатывал деталей. То, что он делал, походило на очень беглый эскиз, на этюд чего-то большого и значительного. И когда безмерно уставший он отошел от камня, он понял, что самая главная находка — это путь, по которому надо идти. И еще он подумал, что камень чересчур плох, трещиноватый…