Молчание.

Вероятно, Свен хвалит Харри и Малин, не забывая при этом сделать выговор: они должны были позвонить ему сразу, как только узнали, что Сикстен Эрикссон — отец Андерса Дальстрёма.

— Кто знает, что у него на уме, — говорит Харри Малин. — Сейчас он способен на что угодно.

Форс решает осмотреть мастерскую. Дверь приоткрыта. Она вынимает пистолет и толкает ее ногой. Харри рядом. Может, Дальстрём прячется внутри?

В мастерской стоит старый «Мерседес» черного цвета.

Малин вглядывается в темноту. Никого.

— Должно быть, это и есть черный автомобиль Линнеи Шёстедт, — говорит Харри.

Малин кивает.

Спустя несколько минут их машина мчится к дому Акселя Фогельшё. Дождь, деревья, поля за окнами сливаются в неразличимую серую массу. Где сейчас Андерс Дальстрём, в квартире графа или уже где-нибудь в другом месте?

Йерри Петерссон.

Фредрик Фогельшё.

Что погубило вас? Высокомерие? Страх? Тщеславие?

Или что-то другое?

Свен Шёман с четырьмя патрульными уже на месте. Они открывают дверь отмычкой. Нет ни Акселя Фогельшё, ни Андерса Дальстрёма, ни следов борьбы.

Через пятнадцать минут приезжают Малин и Харри.

— Хорошая работа, Малин, — комиссар разглядывает портреты графов Фогельшё на стенах. — Очень хорошая работа.

— Осталось найти Андерса Дальстрёма, — отвечает Малин, — и конкретные доказательства его вины.

— Найдем, — говорит Свен. — Все указывает на него.

— Но где он сейчас? — спрашивает Харри. — И где, черт возьми, Фогельшё?

— Они сейчас вместе, — говорит Малин. — Они давно уже вместе, хотя старик Аксель не подозревал об этом.

«Если Аксель Фогельшё сейчас в руках Андерса Дальстрёма, — думает она, — то мой долг — спасти его. Однако заслуживает ли он этого? Как я могу сострадать человеку, который противен мне во многих отношениях?»

У Малин звонит мобильный. В трубке слышится уверенный голос Карин.

— Письмо и табличку на двери писал один и тот же человек.

Андерс Дальстрём. Фрагменты жизни.

Этому нет объяснения. Все они бесполезны, и никто не будет их слушать.

Ты смотрел в видоискатель камеры своим единственным глазом. Ты говорил, что изображение на пленке будет таким же, как и твой мир: лишенным глубины, безнадежно плоским. Унаследовал ли я твое отчаяние, твой страх перед жизнью? Мне кажется, ты был самым озлобленным, самым разочарованным человеком на земле, и это передалось мне. Съежившись в комок, я выскальзывал из квартиры и дожидался где-нибудь в укромном месте, пока ты успокоишься.

Люди видели меня и говорили, что ты, озлобившись на весь мир после своего увечья, бьешь меня и маму.

Однако, завидев тебя с камерой в руке, я бежал к тебе, повинуясь инстинкту, а страх и злобу перенес на других людей.

В школе я всегда был одинок, а когда надо мной начали издеваться, ни один учитель пальцем о палец не ударил, чтобы помочь мне. Меня гоняли, били, насмехались надо мной. Как-то раз в четвертом классе эти нелюди раздели меня, и я голый зимой бегал по школьному двору. Тысячи глаз наблюдали, как они гоняли меня, как я падал, а меня пинали ногами.

Потом они втащили меня в школу и несколько раз окунули головой в унитаз. Я уже не пытался вырваться. Я сдался, но моя покорность только ожесточила их.