Может быть, это ночь виновата южная, может, песня, но скажи сейчас отдать жизнь — отдам с радостью!
Маклецов ладонью зажимает вдруг струны, и я слышу приближающееся к нам тяжелое дыхание двух людей и шуршание плащ-палатки о стебли.
В плащ-палатке, расширяющейся книзу, — офицер, невысокий, в фуражке. Сопровождает его солдат с автоматом и вещмешком за плечом. Подойдя, офицер обежал всех глазами, остановился на Бабине.
— Комбат Бабин?
— Бабин.
— Будем знакомиться. Брыль. Прибыл к тебе замполитом.
И, козырнув, подал руку. Бабин пожал ее, не вставая. Овчарка все время следила, подняв голову с лап.
— Учти, — сказал Бабин смеясь одними глазами, и вытер мундштук трубки, блестевший от слюны, — три замполита было у меня. Трех пережил.
— Учту, — сказал Брыль. — Нарочно надуюсь и переживу тебя. Особенно если покормишь.
И улыбнулся широким ртом, обнажив мелкие, тесно составленные зубы. Он явно понравился Бабину. Есть безошибочный барометр: ординарец комбата Фроликов. Обычно прижимистый по части продуктов, он вдруг появился словно из-под земли, осчастливил всех улыбкой и побежал готовить ужин.
Брыль кладет на землю шинель, которую до этого нес на руке под плащ-палаткой, кивает автоматчику, и тот ставит на землю вещмешок. Здороваясь с Ритой, он опять козырнул:
— Брыль.
Среди нас, желтых от малярии, он, полнокровный, выбритый, свежий, выглядит человеком из другого мира.
— На плацдарме еще не были, товарищ капитан? — спросил Маклецов, присматриваясь к нему.
— Не был. А что?
— Значит, еще заболеете малярией, — сказал Маклецов удовлетворенно.
Я встал.
— Ты куда, Мотовилов? — окликнул Бабин.
— Кто Мотовилов? — Брыль быстро обернулся. — Ты?
— Я.
— Ну вот видишь, вполне мог забыть.
Передвинув на колено полевую сумку, туго набитую, как у всех политработников, он достает два письма-треугольничка:
— Держи!
И пока он достает их и отдает мне, все смотрят на его полевую сумку и ждут. Hо больше никому писем нет.
— Оставайся, — говорит Бабин. — Ром есть.
Я чувствую на себе взгляд Риты. Мне хочется остаться.
— Спать пойду, — говорю я, зевнув для убедительности. И иду к себе, один под звездным южным небом. А в душе все еще звучит: «Ой, очi, очi, очi дiвочi, де ви навчились зводить людей?..»
Глава VII
Оба письма от матери.
«Сыночка! Утром искала я какую-то справку, и попалась мне твоя фотография. Ты, трехлетний, в рейтузах, сидишь на игрушечном коне и ручонками вцепился в гриву. Словно вчера это было, так ясно помню я этот зимний день, и сугробы, и как я вела тебя фотографироваться. Ты еще не хотел надевать варежки, я держала твою руку в своей. Такая она была мягкая, теплая! И вот ты уже на войне… Всю ночь ты мне снился маленький, гладил меня ладошками по щекам, и я проснулась в слезах. Береги себя, родной!..»
А дальше коротко о себе: «Здорова… обо мне не беспокойся. Работы сейчас на здравпункте много. Да это и хорошо: пусто дома без вас. Я очень сдружилась с моей санитаркой Анной Саввишной. У нее тоже сыновья на фронте. Мы и едим вместе. После приема Анна Саввишна кипятит чай…»