— Тебя ж нашли время родить… — сказал я, подумав. — …Вон к «Джоги» рули.

— Она у тебя в клубе рожает? — спросил он.

Отвечать мне не пришлось, потому что фойе клуба стеклянное — и пока мы подъезжали к ступеням, всё происходящее успели рассмотреть.

Лыков, Грех и Шорох работали руками и ногами; те, над кем они работали, расползались по углам, как аквариумные черви. Стекло то здесь, то там было в красных мазках, странно, что его не разбили.

Я выпрыгнул из машины, и хмурый сразу умчал, тем самым разрешив мою проблему с оплатой его труда.

Когда я ворвался в фойе, никакой необходимости во мне там не обнаружилось. Победа была за нами как за каменной стеной. Даже пнуть кого-либо ногой не имело смысла.

Сама атмосфера в фойе была спокойной и рабочей. Лыков поднимал с пола борсетку, которую, наверное, сразу осмысленно выронил, как только вбежал. Грех хлопал по карманам в поисках зажигалки и никак не находил. Шорох гладил скулу и сосал губу.

Три вялых полутрупа лежали по углам. Один свернувшись, как плод в животе, другой ровно вытянувшись вдоль плинтуса, третий засунув голову меж коленей и всё это обхватив длинными руками — так что получился почти колобок — толкни и покатится по ступенькам, никак не возражая.

Тот, что вдоль плинтуса, был без ботинок, который плод в животе — с оторванным воротником, а колобок сидел в луже крови и подтекал.

— Пойдём? — сказал Грех, наконец, прикурив.

Тут из клуба выглянул в фойе местный диджей, знакомый мне пугливый очкарик с неизменной слюной в уголках рта. Поводил глазами туда-сюда, то ли считая, то ли опознавая полутрупы.

Получилось так, что я стоял ровно посередь поверженных, а Грех, Лыков и Шорох уже у выхода — но с таким удивлённым видом, как только что вошли. Завидев очкарика, Грех сказал мне, кивнув на битых:

— Ну, ты уделал пацанов, бес. За что хоть?

Я хмыкнул, довольный юмором.

Очкарик не без ужаса глянул на меня и пропал. Мои пацаны коротко хохотнули.

Лыков был чернявый, невысокий, похожий на красивого татарина парень, в юниорах брал чемпиона Союза по боксу. Дрался всегда спокойно и сосредоточенно, с некоторым задумчивым интересом: оп, не упал, оп, а если так, оп, и вот ещё снизу, оп.

Грех, напротив, дрался, как чистят картошку в мужской компании, — весело, с шуточками, делая издалека длинные пассы и попадая в любую кастрюлю так, что холодные брызги летели во все стороны. Если прилетало ему — то стервенел, хватал что ни попадя с земли, потом сам не помнил, как дело было.

Шорох славился беззлобностью характера, почти всегда улыбался, щурились разноцветные глаза. Лицо у него было как будто обмороженное — оттого на его щеках всегда странно смотрелась щетина: бомжа напоминал. Но ему шло, мне он казался симпатягой, только девушки не всегда разделяли моё мнение. Что с них взять, дур.

Дрался он всегда будто бы понарошку, никого всерьёз не желая обидеть, но вместе с тем умело и быстро.

Он вкратце рассказал, что доколебались к нему вообще без повода — опустевший клуб скоро уже закрывался, а Шорох сидел где сидел неподалёку от этой троицы и ленился идти домой — дома у него, без сна и покоя, шло постоянное родительское бухалово, которое он не разделял и видеть не хотел.