— Где-то у меня тут должна быть саржевая нижняя юбка — еще совсем хорошая. Как раз то, что надо!

В самый разгар поисков в дверь постучали.

— Роби, — донесся снаружи голос дедушки. — Пора спать.

Бабушка повернулась в сторону двери.

— Я сама уложу Роберта.

— Но он спит со мной.

— Нет, он будет спать со мной.

Последовало молчание. Затем из-за двери опять донесся голос дедушки:

— Его ночная рубашка у меня в комнате.

— Я дам ему ночную рубашку.

Опять молчание, молчание побежденного, и через секунду я услышал шаркающие шаги — дедушка отступил. Тут я уж вконец переполошился, и, должно быть, это отразилось на моем побледневшем лице, так как бабушка стала еще заботливее и елейнее.

Она раздела меня, налила из кувшина воды в таз и заставила меня вымыться; потом закутала в длинный фланелевый лиф и помогла взобраться на высокую постель. А сама присела рядом и принялась гладить меня по голове, точно собираясь с силами, прежде чем приступить к неприятной обязанности.

— Бедный мой мальчик, — с искренней жалостью вздохнула она. — Приготовься выслушать то, что я тебе скажу. Твой дедушка никогда не воевал. Он ни разу в жизни не выезжал дальше, чем за пятьдесят миль от графства Уинтон.

Что это она говорит? Я вытаращил глаза от удивления — нет, быть не может!

— Не в моем характере говорить о ком-нибудь плохо, — продолжала она. — Но тут уж моя святая обязанность позаботиться о твоем будущем… — И пошла, и пошла, и хотя я из чувства внутреннего протеста старался не слушать ее, отдельные слова все-таки доходили до моего сознания:

— …За что бы он ни брался, все кончалось провалом… отовсюду его выгоняли… был акцизным чиновником на складе при таможне… многие годы еле сводил концы с концами… это-то и доконало его несчастную жену… А потом ведь он еще и пьяница… по лицу видно… нос-то какой… А с кем он водит компанию… с Боагом, который уже трижды разорялся, а Дикки — тот того и гляди угодит в богадельню для бедняков… И ни гроша за душой… если бы не щедрость моего сына…

— Нет, нет! — закричал я, зажимая уши руками и зарываясь головой в подушку.

— Ты должен об этом знать, Роберт. — Она поправила одеяло. — Он неподходящая компания для мальчика твоего возраста. Да не плачь же, мой ягненочек. Я буду заботиться о тебе.

Терпеливо дождавшись, пока я успокоюсь, она поднялась, заметив, что тоже устала.

— Кто рано ложится и рано встает, здоровье, богатство и ум наживет, — изрекла она и принялась раздеваться.

Процедура эта так заинтересовала меня, что, несмотря на все свои горести, я стал наблюдать за бабушкой. Прежде всего она сняла свой черный чепец — маленький черный чепчик, красовавшийся на ее зачесанных кверху еще каштановых волосах. Затем бабушка сняла плоские золотые часики, приколотые к лифу, старательно завела их и повесила на крючок над каминной доской. После чего настала очередь белой шали, которой бабушка для тепла прикрывала плечи. Маленькая заминка — пока расстегивается узкий черный лиф с длинными рукавами, но вот и он снят и уложен на качалку. За ним следуют лифчики из белой материи с длинными завязками — штуки четыре, если не больше, — и, наконец, бабушка предстает передо мной упакованная в черный корсет, опоясывавший ее всю вплоть до темных углублений под мышками.