Когда я через час поднимался к себе в комнату, я встретил старика на площадке, он держал в руке листок бумаги и вручил мне его с исполненным достоинства и даже победоносным видом.

— Теперь все будет в порядке, Роберт. — Он слабо улыбнулся, пытаясь умилостивить меня. — Открытое письмо жителям нашего города. Прочти.

Я устало пробежал глазами длинное послание, адресованное издателю газеты «Ливенфордский вестник». «Сэр… Недопустимая клевета коснулась… я взываю к моим согражданам… нечего скрывать… безупречная жизнь… чистая, как цветок лилии… всегда уважал женскую честь…»

— В самую точку. — Дедушка в волнении следил за мной. — И как раз успеет к очередному номеру, который выходит на будущей неделе.

— Да. — Я посмотрел ему в глаза. — Я позабочусь о том, чтобы это письмо попало по назначению.

— Отлично, отлично! — Он робко похлопал меня по плечу. — Я вовсе не хотел обидеть тебя, Роберт. Никогда в жизни. Друг в беде — это настоящий друг.

Я выдавил из себя улыбку, которая, видимо, успокоила его, во всяком случае, он благодарно пожал мне руку.

Дедушка, волоча ногу, уже вошел к себе в комнату, но, должно быть, вспомнив что-то, просунул голову в щелку приоткрытой двери.

— А знаешь, Роби, — глубокомысленно сказал он, — моя бедная женушка была чудесная женщина.

О господи, что он вдруг надумал? Вот уже десять лет, как я не слышал, чтобы он вспоминал о своей жене. Я вошел к себе. И там разорвал на мелкие кусочки его открытое письмо своим согражданам.

На следующий день по окончании работы Голт подошел ко мне. Я ждал этого и приготовился к тому, что он начнет корить меня. Однако, к моему удивлению, он был необычайно любезен.

— Я вижу, ты сегодня не торопишься. Зайдем со мной в бар. Если ты не очень гордый.

Я помедлил. Затем подумал, что мне станет легче, если мы сумеем как-то договориться. И пошел с ним в бар.

Ковыряя носком башмака опилки, Голт завел разговор на свою излюбленную тему — о правах человека. Он был завзятый оратор: на профсоюзных собраниях его считали «самым большим говоруном», а говорил-то он всего несколько звонких фраз, но с каким победоносным видом. Он считал, что рабочих всюду эксплуатируют и мучают, что хозяева — «кровососы». Он призывал народ восстать и взять бразды правления в свои руки. «Вместе с массами, против классов!» — был его лозунг. Он одним из первых стал употреблять новое слово «товарищ» и с благоговением говорил о «заре свободы».

— Ну-с, перейдем к делу. — Он горестно покачал головой. — Даже мой злейший враг не мог бы назвать меня человеком несправедливым. Но от своих прав я никогда не отступлюсь. Как ни крути, а Софи должна получить вознаграждение.

Все у меня внутри затрепетало. Много времени спустя, когда — при весьма любопытных обстоятельствах — я обнаружил, что дедушка отважился лишь обнять стан злополучной Софи (последний слабый рывок одряхлевшего скакуна), я от души ругал себя за то, что так легко попался на удочку. А сейчас я остекленелым взглядом уставился на Голта.

— Я рад, что ты не отрекаешься. — Так он истолковал мое молчание. — Значит, ты стоящий человек. Ну так вот, чтобы больше к этому не возвращаться: я хочу пять фунтов. Пять фунтов, и дело с концом, все забыто и прощено. Таковы мои условия. Справедливее трудно придумать.