– А теперь в Алма-Ате мне снова стало совсем хорошо жить, – говорил Иткинд моему отцу, сидя в валенках и телогрейке в холодном бомбоубежище – своей «мастерской». – У меня теперь много дерева, вы видите? И много работы придумано. Ко мне приходит молодежь, смотрит, как я работаю. И ко мне приходят евреи из синагоги, и я диктую им на идише свою книгу. Книгу о смысле жизни. Ведь в жизни во всем есть смысл. Например, когда у женщины рождается ребенок, у нее появляется молоко, правда? Ни раньше, ни позже. Все в природе имеет свой смысл и все правильно придумано. И мне нужно работать. Человеку нужно работать, делать свое дело – в лагере, в тюрьме, все равно. Тогда он живет – это тоже природой придумано. Или – Богом… Да, я сейчас много думаю о природе и о Боге, еврейском Боге, от которого я бежал семьдесят лет назад. Думаю, что когда попаду на небо, меня отправят в рай – ведь там много обнаженной натуры и райского дерева, и я смогу там работать…
– Блин! – сказал Серега Акимов, когда я закончил свое художественное выступление и устало уселся на шконке. – Давай сделаем этот фильм!
– Какой фильм?
– Ну какой! Об Иткинде! Это же ох… офигительный сюжет! Великий скульптор всю жизнь – даже в Крестах, в лагере, в норе под землей – видит свою любовь и лепит ее, двадцатишестилетнюю, даже тогда, когда ему уже девяносто лет!
Я удивленно и каким-то новым взглядом посмотрел на Серегу:
– Старик, а ты становишься режиссером…
– Иди в жопу! – сказал он, не стесняясь даже двух докторов физико-математических наук. – У него роман с этой журналисткой был, когда он дружил с Горьким, Маяковским, Есениным, Шагалом! Ты представляешь, как я это сниму?! «Полночь в Париже» Вуди Аллена видел? Я лучше сниму! Москва двадцатых годов, эта юная журналистка-красавица – Маша Климова в такой широкой соломенной шляпе и белой блузе, с длинным мундштуком и папироской, ходит по его выставке среди скульптур, а потом подходит к нему и говорит: «Я хочу вам позировать!» И приходит к нему в мастерскую… А? Ты напишешь сценарий?
Я усмехнулся: двадцатилетняя Маша Климова уже не только Наталья Горбаневская, но и муза Исаака Иткинда…
– Сережа, – сказал я, – look around! Мы в СИЗО.
– Fuck it! – неожиданно ответил он по-английски. – Я уже вижу этот фильм, и я его сниму! И Машу в нем сниму! И через весь фильм, от эпизода к эпизоду – руки Иткинда, которые мнут глину или стучат молотком по резцу. Сначала молодые, потом все старше, а потом руки столетнего старика, которые все равно лепят «Весну»! Это же охренеть можно! Мы «Оскара» схватим!
– И ты найдешь деньги на этот фильм?
Серега сразу сник:
– Н-да… Деньги на такой фильм никто не даст…
– Казахи дадут, – вдруг сказал Гольдман.
Вся камера удивленно посмотрела на него.
– Очень просто, – сказал Гольдман. – Казахи спасли великого еврейского скульптора! Значит, это казахско-израильский фильм! Нужно выйти на Назарбаева и Машкевича, казахского олигарха. Если меня выпустят отсюда живым, я вам это устрою в два счета!
– Да не выйдешь ты отсюда никогда! – вдруг грубо сказал ему Серега Акимов.