– Так и делайте. Как знать, может, прямо сейчас в вашем кошельке лежит монета, отлитая и обрезанная мною.

Однако, когда я спросила, как отличить поддельную монету от настоящих, Нэш проявила сдержанность. Есть, конечно, кое-какие признаки, но…

– Я, знаете ли, должна хранить секреты своего ремесла, даже здесь.

Она невозмутимо смотрела мне в глаза.

– Надеюсь, вы не имеете в виду, что собираетесь взяться за старое, когда выйдете на свободу? – спросила я.

Нэш пожала плечами. Ну а чем еще ей заниматься-то? Она же сказала, что сызмалу обучена мошенству. Родне не понравится, если она вернется к ним вся такая добропорядочная.

Очень жаль, вздохнула я, что ей больше не о чем думать, кроме как о преступлениях, которые она совершит через два года.

– Ага, жаль, – согласилась Нэш. – Но что еще здесь остается делать? Разве только считать кирпичи в стенах или стежки в шитье – так я уже вдоволь насчиталась. Или гадать, как там мои детки, без матери-то, – так я уже вдоволь об этом надумалась. Ох и тяжкие это думы!

Возможно, стоит подумать, почему ее дети остались без матери, сказала я. Стоит подумать обо всех прошлых беззакониях, которые и привели ее в тюрьму.

– Думала, да еще как! – рассмеялась она. – Целый год! Здесь все об этом думают – любую спросите. Первый год в Миллбанке, знаете ли, страшная штука. Клянешься, что скорее голодать будешь, вместе с детками своими, чем еще раз совершишь что-нибудь противозаконное и снова окажешься в тюрьме. Готова пообещать что угодно кому угодно – вот насколько раскаиваешься. Но это только в первый год. Потом раскаяние проходит. И, размышляя о своем преступлении, уже не думаешь: «Не сделай я так, не попала бы сюда», а думаешь: «Вот если бы я сделала все ловчее…» Ну и обмозговываешь разные хитрые махинации и кражи, которые совершишь на воле. Думаешь: «Они, значит, упекли меня за решетку, потому что сочли злодейкой? Ну ладно, в таком разе будь я проклята, если через четыре года не покажу им, что такое настоящее злодейство!»

Она весело подмигнула. С минуту я молча смотрела на нее, потом наконец проговорила:

– Вы ведь не ожидаете, что я скажу: «Ах, как мне приятно слышать от вас подобные речи…»?

Нет, тотчас откликнулась Нэш, ничего подобного она, разумеется, не ожидает.

Когда я поднялась на ноги, она отступила от своей свернутой койки и прошла со мной три или четыре шага до решетки, словно провожая.

– Было очень приятно побеседовать с вами, мисс, – сказала она. – И да, будьте повнимательнее с шиллингами!

Непременно, ответила я, высматривая в коридоре надзирательницу. Нэш кивнула, а потом спросила:

– А вы сейчас к кому пойдете?

Вопрос прозвучал вполне невинно, а потому я осторожно ответила:

– Ну… возможно, к вашей соседке, Селине Доус.

– А, к этой! Которая с призраками общается… – Нэш закатила свои красивые голубые глаза и презрительно усмехнулась.

Теперь она нравилась мне гораздо меньше.

Миссис Джелф быстро явилась на мой зов и выпустила меня из камеры, после чего я и впрямь направилась к Доус.

Мне показалось, лицо у нее стало бледнее прежнего, а руки еще больше покраснели и огрубели. На мне был плащ, плотно стянутый на груди, и я ни словом не упомянула ни о своем медальоне, ни о том, что́ Доус говорила мне в прошлую нашу встречу. Но я сказала, что думала о ней. И думала обо всем, что она рассказывала про себя. Расскажет ли она сегодня еще что-нибудь?