– Возможно, я все же не обладаю теми знаниями или свойствами характера, которые необходимы добровольной посетительнице…
Знаниями? – переспросил мистер Шиллитоу. Я знаю человеческую природу, а другого знания здесь от меня и не требуется! Ужели я думаю, что тюремные работницы знают больше моего? Или что они более сострадательны по натуре своей?
Я вспомнила грубую мисс Крейвен, вспомнила, как Доус с усилием сдерживала голос из страха получить от нее нагоняй.
– Но… мне показалось, у иных женщин здесь чрезвычайно тревожное душевное состояние, – сказала я.
Да, такие в Миллбанке всегда есть! Но известно ли мне, что зачастую самые трудные арестантки в конечном счете лучше всех и отзываются на интерес, проявленный к ним посетительницами, поскольку обычно именно они наиболее чувствительны и впечатлительны. Если я встречусь с такой вот трудной женщиной, сказал мистер Шиллитоу, мне следует «обратить на нее особый интерес». Ибо на самом деле она больше всех прочих узниц нуждается в участливом внимании…
Он неправильно меня понял, но пояснить свою мысль я не успела: в следующую минуту к нему подошел караульный с докладом, что дамы и господа, желающие обозреть тюрьму, уже прибыли. Когда я вышла из здания, они ждали на клинообразной гравийной площадке сразу за воротами. Мужчины толпились кучкой у самой стены, обследуя прочность кирпичной кладки.
Как и в прошлый раз, после духоты тюремных блоков воздух показался мне упоительно свежим и чистым. На окна женского корпуса уже наползла тень, но солнце стояло еще высоко и светило ясно – день поистине чудесный! Когда привратник вознамерился выйти за мной на дорогу и свистнуть извозчика, я сказала: «нет-нет, благодарю вас, не надо» – и направилась прямиком к парапету набережной. Я слышала, там до сих пор сохранился причал, с которого тюремные суда увозили осужденных в далекие колонии, и захотела взглянуть на него. Это оказался длинный деревянный пирс, на который выходит темная зарешеченная арка подземного тоннеля, соединяющего причал с тюрьмой. Я немного постояла там, рисуя в воображении страшные тюремные корабли, пытаясь представить, каково приходилось заточенным в них женщинам. А затем, продолжая думать о них, а также о Доус, о Пауэр и о Кук, я медленно зашагала вдоль реки. Я прошла всю набережную; лишь раз остановилась, чтобы понаблюдать за мужчиной, ловившим рыбу на лесу с крючком. На поясе у него висели две мелкие рыбешки с ярко-розовыми ртами и серебристой чешуей, блестевшей на солнце.
Я решила прогуляться до дому пешком, полагая, что мать все еще занята с Прис. Оказалось, однако, что она уже с час назад вернулась и все глаза проглядела у окна. Сколько же времени, интересно ей знать, я бродила одна по городу? Она уже собиралась отправить Эллис на мои поиски.
С утра я немного на нее дулась, но теперь была настроена самым миролюбивым образом.
– Прости, мама, – сказала я.
Я осталась в гостиной и в качестве епитимьи выслушала рассказ Прис о первом визите к мистеру Корнуоллису. Она снова похвасталась своим голубым платьем и показала, в какой позе сидела для портрета: юная девушка с букетом в руках ждет своего возлюбленного, обратив лицо к свету. Мистер Корнуоллис дал ей держать пучок кистей, но на картине это будут лилии. Я невольно вспомнила Доус с ее загадочными фиалками.