На том все и закончилось. Больше стараться было незачем. По своему любимому предмету я обогнал всех, кого можно было обогнать. С Кеном нас уже не разлучат, а для отца, как видно, мнение чужих равнодушных людей важнее моих настоящих достижений. И я перестал работать. Сейчас я понимаю, что был вовсе не математическим гением, а просто умненьким мальчиком, который способен научиться чему угодно, если учитель энтузиаст. Этакая смесь честолюбия и беспечности; в учебе меня привлекали в основном победы. Энтузиастов поблизости не нашлось, и побед не предвиделось. Вот мы с Кеном и предались веселой праздности. Так началось мое «образование».

Примерно в то же время на уроках французского я впервые столкнулся с «жульничеством».

В целом школьное жульничество делится на две разновидности: получить нечестное преимущество по сравнению с другими учениками или обхитрить преподавателя. Первое делать «не принято»; второе иногда приходится. У нашего учителя французского были самые роскошные пышные усы, никогда таких не видел. И сам он, как я узнал позднее, был очаровательным человеком. Но он переоценивал способность своих учеников усваивать тонкости французского языка. На каждом уроке он диктовал двадцать четыре вопроса, а мы должны были письменно на них ответить. Тех, кто даст меньше двадцати правильных ответов, «оставляли после уроков» — это значило, что во второй половине дня им приходилось заниматься вместо того, чтобы играть со всеми. Оставленному после уроков больше пятнадцати раз за полугодие грозила публичная порка директорской рукой (березовыми розгами). В колледже Квин остаться после уроков даже и один раз считалось позорным.

Закончив отвечать, мы менялись листочками, и каждый проверял работу соседа по парте. Предполагалось, что это исключает возможность сжульничать, на самом же деле такая система жульничеству только способствовала — мы с чистой совестью исправляли ошибки друг у друга. Нас рассаживали по алфавиту, и моим соседом оказался мальчик по фамилии Мун. Леонард Мун был близок к тому, чтобы стать героем всей школы и впоследствии стал им. Он только что поступил в школьные команды по футболу и по крикету, а позднее играл в крикет за клуб «Мидлсекс», в футбол за «Коринфян» и Южную Англию и набрал сто перебежек в матче с австралийцами. Притом он был необыкновенно хорош собой, скромным и дружелюбным. Мог ли я допустить, чтобы этого идеального персонажа, по части французского еще слабее меня, оставили после уроков? Нет, конечно! Мог ли я, как истинный вестминстерец, нанести удар школе, позволив, чтобы Мун пропустил тренировку по крикету или по футболу? Немыслимо. Когда учитель называл его фамилию, я твердым голосом объявлял: «Двадцать один». А когда звучала моя фамилия и Мун говорил: «Двадцать два», — столь же немыслимо было мне встать и заявить: «Сэр, по-моему, этот замечательный мальчик сказал неправду. Вряд ли у меня наберется хотя бы семь правильных ответов. Требую пересчитать!» Нет, я молчал, скромно опустив глазки. Обман быстро вошел в привычку.