На раскладном стуле Сэм сидел подле Джейкоба и болезненно морщился, глядя на сына. Джейкоба колотило и прошибало потом.

– Надо вернуться в больницу, – сказал Сэм.

– Н-ни… з-за что.

– Прошу тебя, Джейкоб.

– Н-надо п-пере… терпеть.

Руки так тряслись, что Джейкоб не мог приладить тфилин.

– Не стоит, если это ради меня, – сказал Сэм.

– Будешь спорить, – еле выговорил Джейкоб, – или поможешь?

Сэм зашел в изголовье кровати и, нагнувшись, придержал его руки, помогая ровно закрепить ремешки. От колючей отцовой щеки пахло душистым мылом, и Джейкоб остро почуял стоялую вонь своего немытого тела.

– Извини, – промямлил он.

Сэм ласково шикнул и тихо рассмеялся, прилаживая головной тфилин.

– Что? – спросил Джейкоб.

– Я вспомнил, как ты впервые их надел. – Сэм сдвинул коробочку левее. – На тебе они казались ужасно большими. Все, разговоры закончили.

Откинувшись на подушку, Джейкоб осилил главные благословения сокращенной службы, а потом молитвенник выскользнул из его рук.

Сэм осторожно приподнял ему голову и развязал тфилин. Затем снял с руки второй. Смочил полотенце и положил сыну на лоб, где кожаная коробочка оставила красный след.

Понемногу тремор стих, уступив место приступам тупой головной боли и бессилья, предвестникам хандры, эмоциональной тошноты в пандан к физической. Похоже, Сэм чуял эту угрозу, ибо как мог отвлекал сына праздной болтовней и нескончаемым потоком загадок и каламбуров.

Джейкоб сомневался, что словесные игры отразят полномасштабную атаку депрессии, однако невольно подпадал под обаяние Сэма, взбудораженного тем, что в кои-то веки не принимает, но сам проявляет заботу. Самодостаточность отца, о чьей настоящей жизни Джейкоб уже давно ничего не знал, на многое открывала глаза.

Сэм сновал в кухню и обратно, приносил сэндвичи с тунцом, питье и лед, а потом шаркал в ванную, чтобы освежить компресс и ополоснуть рвотное ведро.

Джейкоб понимал, что телевизор куплен специально для него, и пытался выразить признательность, выбирая программы, которые могли быть интересны отцу, – спорт и новости. Вдвоем они сокрушались, что «Лейкерс» так рано вылетел из турнира, и смотрели бейсбол, отключив комментатора. Когда Джейкоб задремывал, Сэм читал. Через неделю Джейкоб, набравшись сил, позвонил Вольпе, Бэнд и Флоресу – сообщил им хорошую новость. Грандмейсону не позвонил. Пускай сам узнаёт.

Когда Джейкоб достаточно окреп, они стали выходить на долгие медленные прогулки (темп задавала свербящая боль в ноге), со временем – трижды в день. Многие окрестные обитатели здоровались с Сэмом. Рыхлая дама, которая выгуливала пару внуков-неслухов, молодой папаша, толкавший охромевшую коляску. Казалось, все эти люди безмерно благодарны Сэму за то, что своим существованием он облегчал бремя их жизни. Джейкоб вспоминал Эйба Тайтелбаума, величавшего Сэма ламедвавником.

В четверг вечером на углу Аэродром-стрит и Пройсс мимо промчалась девушка на велосипеде:

– Здрасьте, мистер Лев.

Сэм вскинул руку.

– Ты популярен, – сказал Джейкоб.

– Все любят клоунов, – ответил Сэм.

Казалось, его это ничуть не тяготит. Джейкоб знал, что отец не позерствует. Если мнишь себя ламедвавником, ты не ламедвавник. Стало быть, в тебе нет должного смирения. Но самое главное – ламедвавник не осознаёт груза своей ответственности, ибо в противном случае он мгновенно рухнет под тяжестью мировой скорби, которую призван нести.