В дверь постучали, и я пригласил войти. На пороге возникла Медлин и сделала два шага вперед; она была окутана в тонкую, белую, складчатую пелену, которая начиналась у груди и шла вниз до самых лодыжек. Лицо в результате стало меньше, а глаза — больше.

— Как вам платье, Арчи? — спросила она.

— Даже очень. Не так чтобы слишком официальное, но вполне… — тут я остановился, взглянув на нее. — Кажется, вы говорили, что вам очень нравится имя Артур. Или мне показалось?

— Арчи мне нравится больше.

— Что ж, придется сменить имя. Когда отец успел вам довериться?

— Он мне не доверялся, — она посмотрела на меня широко распахнутыми глазами. — Вы, наверное, думаете, что я считаю себя особой утонченной и весьма загадочной, верно? Это у меня недавно. Идемте, я вам кое-что покажу. — Она повернулась и вышла из комнаты.

Я последовал за ней по широкому коридору через лестничную площадку, и, спустившись в еще один коридор, мы оказались в другом крыле. Через приоткрытую дверь она завела меня в комнату, вдвое больше моей — хотя моя показалась мне не маленькой, — в открытые окна сюда проникал настоянный летний воздух, к тому же там и сям расставленные в вазах розы источали тонкий аромат. Я хотел внимательно оглядеться, но она подвела меня к столу, открыла на заложенной странице пухлую кожаную папку размером с атлас и показала мне.

— Видите? Как молоды и веселы мы были!

Фотографию я узнал в ту же секунду — такая же была у меня дома. Это была вырезка из «Газетт» от 9 сентября 1940 года. Моя фотография появляется в газетах гораздо реже, чем фотографии Уинстона Черчилля, Роки Грациано или даже Ниро Вулфа, но в тот раз я сподобился выбить пистолет из рук преступника, когда он уже был готов нажать на спуск, поэтому избежать рекламы не удалось.

Я кивнул:

— Этот человек — прирожденный герой.

Она тоже кивнула:

— Мне было семнадцать лет. Целый месяц я была от вас без ума.

— Вполне естественно. Вы ее всем показывали?

— Нет! Черт возьми, вам это должно быть приятно!

— Очень приятно, но час назад было еще приятнее. Я-то думал, вас увлекла линия моего носа, волосы на груди или еще что-нибудь в этом роде, а тут всего лишь детские воспоминания…

— А если я чувствую, что они возвращаются?

— Вы просто хотите подсластить пилюлю. Но возникает проблема. Кто кроме вас может помнить этот снимок, кстати, не единственный?

Она задумалась.

— Гвен, хотя сомнительно… больше, пожалуй, никто. У вас проблема, а у меня вопрос. Что привело вас сюда? Луис Рони?

Пришел мой черед задуматься, и я позволил ей холодно улыбнуться.

— Значит, он, — сказала Медлин.

— Или нет. А если он, что тогда?

Она подошла ко мне вплотную, взяла за лацканы пиджака, и глаза ее увеличились до немыслимых размеров.

— Послушайте, вы, прирожденный герой, — заговорила она пылко. — Не важно, что я чувствую по поводу детских воспоминаний, будьте осторожны, если ввязываетесь в дела моей сестры. Ей двадцать два года. Я в ее возрасте успела наломать дров, она же чиста, как роза… Хотя роза не такое уж чистое растение. Насчет Луиса Рони я с отцом полностью согласна, но все зависит от того, как его отвадить. Может, самый безболезненный для нее путь — застрелить его, и дело с концом. Не знаю, много ли он для нее значит. Просто говорю вам, что самое главное не папа, не мама, не я или Рони, самое главное — это моя сестра, говорю вам для вашего же блага.