– Пойдемте, товарищи, пойдемте. Василий, тебе надо будет отправиться сегодня же в поселок. Надо будет передать радиограмму.
– Я пойду в поселок, – кивнул ненец, – сегодня пойду. – Он покачал головой и, проходя мимо Панкрашина, – чуть слышно прошептал, – нехорошо. Красный цвет – нехорошо.
– Почему, Василий? – спросил Панкрашин.
– Красный – кровь. Цвет жизни, но сейчас, – ненец кивнул в небо, – слишком темный.
Москва – Молотовск
Три шага в ширину, пять в длину. Серые каменные стены, холодные, шершавые. Окно под потолком, забранное решеткой. У стены койка, заправленная тонким одеялом, в углу, возле двери параша.
Прошла неделя, как Александра Назарова привезли на Лубянку. Отобрали все: личные вещи, ремень из брюк, шнурки из ботинок. Даже портсигар, который подарил Котов. Хотя доставившие Назарова с аэродрома видели, как Леонид Александрович лично подарил портсигар Александру, пожелал удачи. Нет неприкасаемых, нет… Доходили слухи и в Испанию, может уже и сам генерал Котов…
Пять шагов к окну, пять к двери. Парижский костюм, по последней европейской моде, превратился в мятую непонятного происхождения тряпку. Поначалу Назаров аккуратно складывал пиджак и брюки, но, продрожав две ночи от холода, плюнул и спал не раздеваясь. Галстук тоже отобрали, белая рубашка стала серой. В первые дни по ночам снилась Испания – ночевки в горах под пронизывающим ветром. Это видимо от того, что в камере было холодно. Теперь не снится ничего. Выключают свет, он ложится в постель и будто обухом по темечку. Провал в сознании до утра. Днем спать не разрешается, вот он и бродит от двери до окна, как таракан, угодивший в школьный пенал. Бродит, ощупывает усиками стены, ждет, когда откроется крышка, чтобы дать стрекача. Назаров невесело усмехнулся. Приходят же такие сравнения. Здесь даже если крышка и откроется, никуда не сбежишь. Но почему не водят на допросы. Иногда мимо камеры проводят кого-то, потом возвращают. Назаров прижимался ухом к двери, слушал. Молчаливые тюремщики, молчаливые заключенные. Кроме шагов по коридору мимо камеры ничего не слышно. Он в сотый раз перебирал в памяти свои действия за три года в диверсионном отряде республиканцев. Рейды, бои, возвращения, снова рейды. Обычная солдатская работа. В чем же дело?
Назаров уже приспособился определять время по свету, падавшему в узкое окно. Сегодня ему показалось, что лампочку в камере погасили раньше, чем обычно. Он, не раздеваясь, лег на койку, но заснуть не смог – возникло чувство, что сегодня что-то изменится.
Час ожидания, может чуть больше, или чуть меньше. В тюрьме, в одиночке, время не имеет большого значения.
Шаги в коридоре замерли возле двери его камеры, он спустил с койки ноги, сел, выжидающе глядя на дверь. Скрежетнул замок, на пол упал прямоугольник света.
– На выход с вещами.
Назаров сунул ноги в ботинки, подхватил пиджак. Ботинки болтались на ногах, хлопали каблуками по полу.
– Руки за спину, лицом к стене.
Охранник в черной фуражке с синим околышем, в темно-синей тужурке с одной продольной полоской на петлице запер дверь. Вид у него был сонный и равнодушный.