Есенина на руках втащили и поставили на стол – не читать невозможно было, все равно не отпустили бы. Прочел он немного, в конкурсе не участвовал, выступал вне конкурса, но было ясно, что ему и незачем участвовать, ясно, что он, именно он – первый. Дальше, как и обычно, я ничего не помню.
– …Позднее пришел поэт Кусиков, кабацкий человек в черкеске, с гитарой, – продолжает М. Горький. – Его никто не звал, но он, как тень, всюду следовал за Есениным в Берлине.
Дункан была вынуждена взять Кусикова с собой в путешествие, полностью оплачивая его содержание, так как на этом настаивал Есенин.
Айседора пожелала танцевать. Она сбросила добрую половину шарфов своих, оставила два на груди, один на животе, красный накрутила на голую руку, как флаг, и, высоко вскидывая колени, запрокинув голову, побежала по комнате, в круг. Кусиков нащипывал на гитаре «Интернационал». Ударяя руками в воображаемый бубен, она кружилась по комнате, отяжелевшая, хмельная менада. Зрители жались по стенкам. Есенин опустил голову, словно был в чем-то виноват. Мне было тяжело. Я вспоминала ее вдохновенную пляску в Петербурге пятнадцать лет тому назад. Божественная Айседора! За что так мстило время этой гениальной и нелепой женщине?
Гениальная и нелепая – иногда Есенин стыдился своей возлюбленной. Он обожал Айседору, ее всемирную славу, ему было приятно пройтись с нею под руку, похвастаться перед знакомыми, но все чаще вместо восхищения слушал неодобрительное шипение в спину, перемежающееся с пьяными советами бросить свою старуху и не портить себе жизнь.
– …Ты не говори, она не старая, она красивая, прекрасная женщина. Но вся седая (под краской), вот как снег. Знаешь, она настоящая русская женщина, более русская, чем все там. У нее душа наша, – так передал нам слова Есенина об Айседоре В. Чернявский[56]«Три эпохи встреч».
Глава 13. Луна-парк
– …Безобразное великолепие Луна-парка оживило Есенина, – снова слышим мы голос Максима Горького, – он, посмеиваясь, бегал от одной диковины к другой, смотрел, как развлекаются почтенные немцы, стараясь попасть мячом в рот уродливой картонной маски, как упрямо они влезают по качающейся под ногами лестнице и тяжело падают на площадке, которая волнообразно вздымается. Было неисчислимо много столь же незатейливых развлечений, было много огней, и всюду усердно гремела честная немецкая музыка, которую можно было назвать «музыкой для толстых».
– Настроили – много, а ведь ничего особенного не придумали, – сказал Есенин и сейчас же прибавил: – Я не хаю.
Затем наскоро заговорил, что глагол «хаять» лучше, чем «порицать».
– Короткие слова всегда лучше многосложных, – сказал он.
Торопливость, с которой Есенин осматривал увеселения, была подозрительна и внушала мысль: человек хочет все видеть для того, чтоб поскорей забыть. Остановясь перед круглым киоском, в котором вертелось и гудело что-то пестрое, он спросил меня неожиданно и тоже торопливо:
– Вы думаете, мои стихи – нужны? И вообще искусство, то есть поэзия – нужна?
Вопрос был уместен как нельзя больше: Луна-парк забавно живет и без Шиллера.