Иногда проскрипит санный полоз, возок проедет, карета потянется. А то прорысят в Кремль ратники или дворяне оружные или из Кремля выедут.

С той стороны Москвы-реки с Балчуга тянуло духом сыромятным или едко разило от чанов дубильных, кожевники вычиняли кожи. А от слободы кузнечной окалиной доставало, и молоты стучали…

Чем ближе к Лубянке или Охотному ряду, тем шумней и людней становилась Москва.

Из Кремля выехали верхом рынды, за ними цугом государева карета на санном полозе, а следом дворяне скачут. Рынды орут голосисто:

— Берегись!

И пугают народ:

— Сторонись!

На углах будочники ставили рогатки. Завидев карету государя, открывали проезд.

За Земляным валом, за городом свернула карета в Александровскую слободу. Небо затягивало тучами. Срывался первый снег. Сидевший в карете рядом с Иваном Третьим князь Холмский сказал, поглядев в оконце:

— Как бы непогода не разгулялась.

Великий князь не ответил, но погодя промолвил:

— Ивану Молодому, когда поправится, княжить в Новгороде Великом надлежит. Ныне западные рубежи меня тревожат. Там у Московской Руси главные недруги. Погрозней, чем ордынцы. Что Литва и ляхи, а с ними немцы.

Холмский согласился, только подумал, что хвори слишком одолели великого князя Ивана Молодого в последний год.

Иван Третий, как бы продолжая прежний разговор, говорил:

— Сказывал я великому князю Ивану, не страшны нам ни немцы, ни ляхи с Литвой и мы упускать своего не намерены. То, что у нас украли в недобрые времена, как только окрепнем, забирать станем. Силой на силу пойдём.

Повернулся к Холмскому, спросил:

— Как мыслишь, откуда начнём?

Князь Даниил пожал плечами. Иван Третий бороду почесал, хмыкнул:

— Жизнь покажет. Одно знаю: со Смоленска либо с Казани. Ужели нам достаточно того, что Мухаммеда на ханство посадили? Нет, нам Казань нужна, как город русский. А по какому праву в Смоленске ляшский воевода сидит? Там нашему, московскому, место!

Холмский речь на иное перевёл:

— А помнишь, государь, как однажды на торгу иеромонаха кнутами секли?

— За ересь?

Иван Третий нахмурился.

— Истинно, государь. Сказывают, тот иеромонах в пустынь подался.

— Бог с ним, пусть грехи отмаливает. Одно скажу, Даниил: всех нас в ереси жидовствующих уличить можно, да не все казни достойны.

Москва пробудилась, и розовым светом залило заснеженные улицы. Ярким бликом выползло солнце и замерло. Ожил город.

И как-то враз захлопали, застучали калитки, потянулся народ на торговую площадь. На ходу перебрасывались словами:

— Воров сечь будут!

— Ой ли?

— Бунтовщиков вятских.

— А сколь их?

— Троих, говорят. Может, и боле, да кто в пыточной выдюжит!

Шли мимо усеянных вороньими гнёздами вётел. Неистово каркало вороньё, взвивалось и летало, кружась, тучами.

— Проклятая птица, кровь чует!

— Будет им пожива!

На торгу грудились и снова расходились, сбивались в кучки, с любопытством и страхом поглядывали на помост и на виселицы.

Ждали телегу с преступниками. Переговаривались:

— Знатно вятичей потчевать будут!

— Чтоб другим неповадно было смуту заводить!

— Они тоже, поди, люди…

— Везут! Везут!

И задвигался, засуетился народ при виде телеги, сопровождаемой ратниками и палачом с помощниками.