— Да что ты, сбесилась, что ли? — кричала мама, отбиваясь и ничего не понимая.

— Прочь, оглашенная! — накинулась на Псинку Анисья и подхватила с полу полено.

Псинка принуждена была отступить.

Снова обежав двор, она сунулась в огород и, увидав там Акима Васильевича, с громким лаем бросилась к нему.

— Что ты, дурная? — удивился дед.

Псинка бегала вокруг него, лаяла и заглядывала ему в глаза.

— Да что с тобой? Что ты, ошалела, что ли? — недоумевал Аким Васильевич.

А Псинка надрывалась лаем, скакала ему на грудь и всем существом своим выражала тревогу и волнение.

Дед все не понимал.

Тогда Псинка стремглав бросилась в дом и через минуту показалась на террасе, волоча что-то в зубах.

Подбежав к Акиму Васильевичу, она положила перед ним на землю мой сапог и, усевшись, громко, зазывно залаяла.

— Э… Да тут что-то не ладно, — вдруг забеспокоился дед. — Сережкин сапог! Это неспроста, почуяла что-то Псинка.

И, подобрав сапог, дед заторопился во двор.

Обрадованная Псинка кинулась вперед, лая и поминутно оглядываясь.

Во дворе Аким Васильевич окликнул маму. Та всполошилась, вспомнив, что я пропадал с самого утра, и все они, прихватив дядю Михея, побежали за Псинкой, несшейся впереди, прямо по направлению к роще.

Через четверть часа Псинка привела их к месту моих злоключений и с громким лаем ткнулась холодной мордой в мое измазанное землей и опухшее от слез лицо.

Вечером, после того как мне вправили вывихнутое плечо и ногу, я лежал в постели, и мама поила меня чаем с ложечки.

— Как маленького, — хохотала Галка, тиская в объятиях сиявшую от удовольствия Псинку.

А Аким Васильевич, ласково почесывая Псинкин живот кончиком сапога, по своему обыкновению, ворчал.

— А вы говорите — дворняжка! Да я вот этой самой дворняжки на всех ваших драгоценных псов не променяю. Порода! Порода — вот что! — презрительно сплевывал он в сторону и пускал в (воздух сизые колечки табачного дыма.

Приближалась осень.

Рожь сжали, и голые поля рыжей щетиной раскинулись вокруг Дубков.

Давно уж отошли белые грибы, кончились и рыжики с груздями. За ними на короткую недельку высыпали спорые опенки, унизав пни и полянки круглыми, в коричневых крапинках, шишечками, и сгинули так же неожиданно, как и появились.

Наступил сентябрь, а с ним и отъезд в город.

В ясный свежий день, когда по небу быстро неслись рваные, пухлые облачка, усадил нас Аким Васильевич в тарантас, обложил кулечками и узелками всякой деревенской снедью и, махнув рукой, взошел на крыльцо.

Рыдван качнулся и с грохотом и скрипом выехал за околицу.

Орава дубковских псов высыпала за нами следом. Псинка была впереди всех. Она словно чуяла разлуку, была тиха и только время от времени вскакивала на подножку и смотрела на нас преданными, почеловечьи печальными глазами.

А мы, большие уже ребята, ревели навзрыд, уткнувшись в рукава маминой драповой кофты.

Понемножку песья орава отстала, и одна Псинка проводила нас верст за пять, до переправы.

Там она печально остановилась и, поджав хвост, долго смотрела вслед отходившему парому.

Река была поосеннему синяя, в ней отражались бегущие облачка, высоко на небе косым треугольником летели на юг журавли, и над рекой долго разносилось их далекое курлыканье…