– Дольферль? Отчего ты такой мрачный? Потерял кого-нибудь? Утрата? Разрыв?

Вернер, высокий блондин с детским ртом, уселся рядом с ним. Гитлер был слегка шокирован тем, что посторонний человек назвал его уменьшительным именем. Он не ответил, лишь снова улыбнулся. А Вернер запросто продолжил разговор:

– Чем ты занимаешься?

– Я художник.

– А, так это ты тот юный гений, о котором нам говорила Ветти?

– Правда?

– Она очень верит в твой талант. Что ты пишешь?

– Пейзажи. Улицы.

Безмятежно-голубые глаза Вернера странно блеснули.

– А обнаженную натуру?

– Да, конечно, – прихвастнул Гитлер, чувствуя, что зарабатывает очки.

– Обнаженную натуру… мужскую?

– Мужскую. Женскую. Мне нравятся обе.

Блондинчик только рот разинул от такого апломба. Он молчал несколько секунд, потом опомнился, окинул Гитлера восхищенным взглядом – мол, я умею ценить успех по достоинству – и поерзал, удобнее устраиваясь на диване. Его бедро тесно прижалось к бедру Гитлера. Он откашлялся.

– Ты знаешь «Остару»?

Вернер взял стопку журналов и благоговейным жестом положил ее на колени Адольфу.

– Хочешь рисовать для нашего журнала? Нам нужны изображения германских героев. Ты мог бы нарисовать их голыми по пояс, в дружеских схватках?

Вернер покраснел.

Гитлер не отвечал. Ему было не по себе, хотелось обрушиться на этот антисемитский листок, но он лишь спросил:

– Почему ты говоришь «наш журнал»? Его выпускаете вы, те, что тут собрались?

– Нет. Журналом руководит Ланц фон Либенфельс, – вообще-то, его зовут Адольф Ланц. Он присвоил себе дворянский титул для пущей важности – и он такой же, как мы.

– Как мы?

– Да! Как все мы здесь! Мы не согласны с бредом о расах и Германии, зато всем нравится его культ героя. «Остара» стала связующим звеном между нами.

Гитлер задумался об этом «между нами». Какое сообщество имел в виду Вернер? К какой группировке принадлежали Ланц и все эти молодые люди? Молодежь?..

Ветти, проходя мимо Адольфа, шепнула ему на ухо:

– Ну что, Дольферль, я вижу, вы спелись с Вернером?

Она протянула ему печенье и добавила с ласковым укором:

– Ах вы, озорники!

Она удалилась, лавируя между креслами, подмигнув им на прощание.

Гитлер почувствовал, что его тело налилось свинцом. Похолодело. Оледенело. Застыло. Он понял. Его приняли за извращенца. Он был на собрании извращенцев. Ему расставили ловушку.

Он вскочил:

– Мне что-то нехорошо. Пойду к себе.

– Я провожу тебя, – шепнул Вернер.

Напряженный, дрожащий – что было естественно для совсем молодого человека на грани ступора, Гитлер преодолел все преграды – ноги, кресла, столики, пуфы, подносы – и, задыхаясь, выскочил в коридор. К его удивлению, никого не возмутил этот уход по-английски.

Один Вернер тоненько рассмеялся:

– Надо же, какой ты шустрый!

– Я иду спать.

– Отлично, я с тобой.

Только пройдя несколько метров по лестнице, Гитлер понял, что Вернер действительно идет за ним, обернулся и возмущенно воскликнул:

– Что ты делаешь?! Куда собрался?

Вернер растерялся и не знал, как реагировать, потом решил, что Гитлер шутит, а его свирепая гримаса – просто игра.

Он поднялся еще на две ступеньки: