Кое-кто в его окружении думал, что двухсот тысяч убитых и ста тридцати тысяч пленных достаточно, чтобы понять, что битва проиграна, и генерал фон Паулюс был прав, остановив кровопролитие. Разумеется, никто не высказал своего мнения вслух.

– Для меня нет поражения под Сталинградом – есть измена! В эту войну никто больше не получит звания фельдмаршала. И где он теперь, этот Паулюс? Его жрут крысы в советской тюрьме: как можно быть таким трусом? Фельдмаршал не сдается в плен, он кончает с собой. А этот мало того что отступил, так еще и в живых остался! Он замарал героизм всех остальных. В одно мгновение он мог бы освободиться от всей этой мерзости и обессмертить свое имя в веках. А он – он сдался Сталину! Как можно было так поступить? Уму непостижимо! У этого человека нет ни капли воли…

Для него, телесно сдававшего день ото дня, все было проблемой воли, и только воли.

– Сила воли! Вот что вершит судьбу человека, судьбу нации! За всю мою жизнь я знал немало кризисных ситуаций, подвергавших испытанию мою волю, но она всегда оказывалась сильнее. Утвердился бы я в своем артистическом призвании без воли? Выжил бы в войне четырнадцатого—восемнадцатого без воли? Взял бы власть без воли? Удержал бы ее без воли? У немецких генералов рыбья кровь и воли не больше, чем у дверной петли.

В действительности у генералов воли было не меньше, чем у него, но она стала иной. Как и Германия. Вся страна охладела к Гитлеру, обернулась против человека, вовлекшего ее в бесполезную войну, исход которой обещал быть гибельным. На стенах городов появлялись надписи: «Гитлер – лжец», «Гитлер – убийца». Создавались группы сопротивления, зачастую из консервативных и христианских слоев, и некоторые из них готовили покушения на фюрера.

Гитлер знал это и избегал всяких публичных встреч, убеждая и терроризируя лишь своих приближенных. Уже ходили слухи о его раннем слабоумии, о приступах буйства, об истериках, во время которых он якобы грыз ковер, пуская слюни.

Чтобы опровергнуть клеветнические измышления, министр пропаганды Геббельс предложил фюреру выступить 21 марта 1943 года в Берлине в ознаменование памяти героев. Это будет первое, после Сталинграда, обращение Гитлера к нации. Он хотел отвертеться, сославшись на опасность британского воздушного налета на Берлин, но Геббельс уговорил его, сказав, что, если народ не побоится прийти, фюрер тем более не должен испытывать страха.

Гитлер, как обычно, почти не готовился, рассчитывая, что вдохновение придет, когда он почувствует под собой плененную и требовательную толпу.

Он собрал все свои силы, чтобы, как встарь, подняться на трибуну энергичным шагом, но от усилия вкатился на нее паяцем на шарнирах и едва смог затормозить у микрофона движением, в котором не было ничего атлетического.

Он начал с обличения большевиков. В рядах слушателей находились гестаповцы, но толпа не выказала былого пыла и восторга. Гитлер допустил оплошность, случайно спутав большевизм с иудаизмом. В голове у него крутился образ заезженной пластинки, которую пора выбросить на помойку. Он попытался взбодриться, повторяя про себя: «Нет, ты еще не старый пропагандист», и продолжал говорить. Но когда пришло время почтить память жертв Сталинградской битвы, на него накатила такая ненависть к генералу Паулюсу, что он скомкал тему. Потом, когда пришлось вспомнить всех убитых с начала войны немцев, он не удержался и сильно преуменьшил цифры, встреченные недоверчивым молчанием. Когда в заключение он призвал крепиться и не терять веры в победу, его одолела невыносимая усталость; он вдруг почувствовал себя таким одиноким, таким обнаженным, что, лягнув напоследок мировое еврейство, поспешил удалиться.