– Я сам из этих людей. Разочарованных. Отчаявшихся. Я посвятил первую половину жизни погоне за мечтой о самом себе, которая оказалась иллюзией. Несмотря на работу, на серьезное отношение, несмотря даже на некоторый успех как у критики, так и в финансовом плане, к сорока годам мне стало ясно – я не большой художник. И даже не маленький мастер. Вообще никто. Мыльный пузырь.

Студенты хотели было запротестовать, кто искренне, кто из гуманности, но их преподаватель был так наг и уязвим в своей исповеди, что они прикусили язык.

– И вот, поскольку я люблю живопись страстно, люблю ее больше, чем она любит меня, я решил стать учителем. Вашим учителем. Передавать опыт. Я нашел свое место. И я счастлив.

Но когда он произносил слово «счастлив», слезы подступили к горлу Адольфа Г., заставив его поспешно покинуть кафедру.

– Этому нужно положить конец!

Гитлер рвал и метал с самого пробуждения. Просмотр иностранной прессы вывел его из себя: «безумный, нерешительный и безобидный» – вот что следовало из посвященных ему статей. Обычно Гитлер радовался этим нелепым суждениям, ибо заблуждения защищают истину, как броня, но в это утро его гордость была задета. Почему? Он плохо спал, мучился изжогой и из-за этого в очередной раз убедил себя, что болен раком, как его мать. У него возникло предчувствие близкой смерти.

Окончательно испортила ему настроение Ева Браун: она вышла из своей комнаты, красивая как никогда, – сегодня она была пергидролевой блондинкой, – и прижалась к нему, напомнив о позавчерашнем вечере.

– Когда ты на мне женишься?

– Я женюсь на тебе, когда у меня не станет никакого политического будущего.

– Но у тебя уже есть все! Вся власть. Вся Германия у твоих ног. И я.

– Власти недостаточно. У меня есть миссия. Или ты думаешь, что я из тех глупцов, которые, сев на трон, ничего больше не хотят и не имеют иных забот, кроме как удержаться на нем? Думаешь, я буду сидеть сложа руки?

Ева Браун лишилась дара речи; она-то думала, что Гитлер вполне удовлетворен своей диктатурой. Кипя от возмущения, он громко хлопнул дверью.

Он вызвал своего врача. Пузатый и скользкий доктор Морелл принялся его успокаивать, повторив, что при вегетарианской диете развитие рака практически исключено. Поняв, что врач просто морочит ему голову, чтобы погасить его тревогу, и оставляет без внимания физические симптомы и признаки, он отослал его и велел секретарям позвать личного астролога.

Звездочет пришел к нему в зимний сад.

– Скажите мне правду, я способен ее выслушать. Я знаю, что мне недолго осталось.

– Полноте, полноте…

– Ах, не говорите со мной как эти тупицы-врачи. Я болен, а они не желают этого видеть. В прошлый раз вы попали в точку: сообщили мне, когда начнется война. В тысяча девятьсот сорок третьем. Меня это вполне устраивает.

– Я мог ошибиться…

– Замолчите! Мне следует говорить все. Ваш дар – пророчество, мой – спасение Германии, ничего тут не поделать, мы таковы, это наша судьба. Теперь скажите мне, когда я умру.

– Но…

– Скажите.

– В пятнадцать часов двадцать девять минут.

Гитлер осекся. Вся кровь отхлынула от его лица. Он даже с тревогой огляделся вокруг.