Это характерное для него резкое изменение темы разговора (Опалин только потом понял, что то была привычка, усвоенная во время допросов арестованных), застало Ивана врасплох.

– При чем тут сторона, – проговорил он, но сам почувствовал, что его слова звучат неубедительно. – Я… мне просто жалко ее, понимаешь?

– Понимаю. Ты их жалеешь, а они твоей жалостью пользуются. – Берзин прищурился. У него были темные глаза и, что особенно странно при таких глазах, светлые латышские ресницы, казавшиеся единственной неправильной деталью в его сумрачном красивом лице. – Не жалеть следует, а поступать, как должно. – И он спокойно добавил: – Всю эту деревню надо было сжечь дотла, вместе с усадьбой. Если бы один болван так и поступил, я бы не терял сейчас тут время.

У Опалина не было ни малейшего желания спрашивать, кого именно Каспар имел в виду, и он, как и молчавший архитектор, просто притворился, что допивает свой чай.

После завтрака Опалин ушел к озеру. Там его нашел учитель, который, волнуясь, попросил его поговорить с Лидией.

– Я? – удивился Иван. – А что я могу?

Платон Аркадьевич тяжело вздохнул.

– Она собирает вещи, и все падает у нее из рук… Я не знаю, как ее успокоить. Не знаю! Все было хорошо, мы решили пожениться. Из Москвы пришло письмо, что комната… короче, что комната мне будет, но не сразу. Через месяц, не раньше. И тут этот…

– Ей надо перебраться к кому-то на время, – сказал Опалин, поразмыслив. – Кто-нибудь сможет ее приютить?

Они направились к флигелю, в котором Лидия Константиновна металась, хлопая дверцами шкафов и ежеминутно что-то опрокидывая или роняя.

– Даже собаку… – бормотала она в слезах. – Даже собаку приличные люди не гонят из дома, дают ей умереть у себя…

Потом она рухнула в старое кресло и разразилась рыданиями. Платон Аркадьевич беспомощно посмотрел на нее и неожиданно двинулся к двери. Выражение его лица сказало Опалину все и даже больше, и оттого, бросившись следом за учителем, он перехватил его у выхода из флигеля.

– Стой, дурак… Стой!

– Я его убью! – крикнул Киселев. – Пусти!

– Убьешь, убьешь, и тебя расстреляют, – отозвался Иван. – Хватит! Не глупи! Он скоро уедет, и все наладится… – Платон Аркадьевич рванулся и почти высвободился; тогда Опалин решил применить последнее средство. – Ты спятил? Ее тоже расстреляют, скажут, что она тебя подучила…

Бывший красный командир и толстовец враз как-то обмяк. Воспользовавшись этим, Опалин оттеснил его от входа и стал уговаривать:

– Ей лучше пожить какое-то время в другом месте… Ты сам сказал: через месяц все решится… в плане комнаты… И вы уедете. Все образуется…

– Да что там образуется, – буркнул Киселев. – Я же чувствую – она меня не любит. Как мы будем жить? – Он покачал головой.

Иван был готов взорваться. По молодости он отличался излишней прямолинейностью, и его раздражали сложности человеческих отношений. Если знаешь, что она тебя не любит, зачем навязываешься? И зачем она согласилась выйти за тебя замуж, когда ты ей безразличен?

– У нее много вещей? – спросил Опалин, пересилив себя. – Надо будет лошадь запрячь. У кого она пока остановится?