Разговор приобретал неожиданный поворот — Николай Леонтьевич был из тех людей, которые уважают чужое личное пространство. Опалин ответил уклончиво:

— А что у меня? Все как прежде. Не женат, не собираюсь…

— Да я не о том, — с расстановкой ответил Твердовский, глядя ему в лицо. — Почему ты на работе ночуешь?

Опалин откинулся на спинку стула.

— Потому что…

— Сложности с соседями?

— Да опротивели они мне, — решился Иван. — Один музицирует с утра до ночи, другая то скандалит с дочерью, то колотит ее…

— Ну, это плохо, — проворчал Николай Леонтьевич, нахмурившись. — Но неужели ты…

— А как на нее повлиять? Участкового она не боится. Дочь перед посторонними отрицает, что ее бьют. Мать — простая работница, на нее у нас ничего нет. И что тут можно сделать?

— Удивляюсь я тебе, Ваня, — задумчиво уронил Твердовский, по привычке скребя подбородок. — По-хорошему удивляюсь, не подумай ничего такого. Ты что же, даже домой теперь не ходишь?

— Почему? Захожу туда два-три раза в неделю.

— Не дело это, Ваня. — Николай Леонтьевич досадливо поморщился. — У человека должен быть свой угол… а, да о чем я говорю! Ладно, завтра я жду от тебя подробного отчета по младшему Храповицкому — и по допросам членов банды, само собой. Тогда же и решим, что делать с калининским стрелком.

Опалин покинул кабинет, чувствуя недовольство собой. Он не любил врать своим — а Николай Леонтьевич был свой, не просто начальник, но и человек, которого он уважал. Причина, по которой Иван практически переселился на работу, заключалась вовсе не в старом соседе, игравшем на дребезжащей, как трамвай, скрипке, и даже не в скандальной соседке Зинке. Рассказывая о ней Твердовскому, Иван многого не договорил. Разлад между разбитной симпатичной Зинкой и ее дочерью Олькой возник, когда последняя, вбив себе в голову, что мать не должна снова выходить замуж, начала отваживать ее поклонников. Милая девочка подсыпала им в еду в больших количествах соль, воровала деньги и всячески пакостила. Зинка, надо отдать ей должное, сначала пробовала договориться с дочерью по-хорошему, но потом потеряла терпение и на каждую новую проделку стала отвечать трепкой. Разумеется, рукоприкладство не решило проблему, а только усугубило ее. Любой разговор между матерью и дочерью отныне заканчивался скандалом. Иван пытался образумить и Зинку, и дочь, и добился только того, что обе они по отдельности обрушили на него шквал жалоб друг на друга.

…А потом вдруг понял, как его все невыносимо раздражает: и Зинка с ее неуемными поисками женского счастья, и дочь с мелкими подлостями исподтишка, и скрипка соседа, и шаги в комнате за стеной, и бормотание радио, и лица, которые он видел, и разговоры, которые должен был поддерживать. Опалин почувствовал, что ненавидит шипящие по-змеиному примусы на кухне, ненавидит белье, сохнущее на веревках в коридоре, которое всегда вешали так, что оно задевало его по лицу, и ощущение было такое, будто до тебя дотронулись сырой рыбой. И себя самого, из-за того, что приходилось мириться с этими людьми, от которых некуда было деться, Иван тоже стал ненавидеть.