Я сыплю им немного еды, смотрю, как они подплывают к поверхности, как едят. Я люблю их всей душой и в то же время чувствую себя Богом. Вне зависимости от того, кто я такой и чем занимаюсь, мои золотые рыбки боготворят меня. Как они живут, в каких условиях и когда у них ужин — все это зависит только от меня.

Пока они едят, я с ними разговариваю. Проходит несколько минут. Я наговорился. Боль, связанная с воспоминанием об убийстве Пушистика, почти сошла на нет.

Я выхожу на улицу и иду к ближайшей остановке. Жду минут пять, потом наконец-то подъезжает автобус.

Мама живет в Южном Брайтоне, это рядом с морем. Там совсем нет зелени. Как и все остальные растения в этом районе, трава там покрыта оттенком ржавчины, который появляется и на любой металлической поверхности, подвергнутой воздействию соленого воздуха. Появись тут хоть один розовый куст, весь район здорово вырос бы в цене. Большинство домов — это бунгало, которым лет по шестьдесят и которые все еще пытаются выглядеть соответствующе, несмотря на отлетающую краску и медленно гниющие стены. Все окна затуманены солью. Деревянные сваи облеплены сухими еловыми иглами и песком. Заплатки уплотнителя и пластыря затыкают дыры, чтобы внутри помещения было сухо. Тут даже грабить невыгодно. Если подсчитать расходы на бензин, скорее всего, выяснится, что дороже вламываться в чей-то дом, чем этого не делать.

На автобусе до мамы полчаса езды. Когда я выхожу, то слышу, как волны бьются о берег. Звук успокаивающий. Это единственное достоинство района Южный Брайтон. Отсюда до пляжа несколько минут ходьбы, и если бы я жил в окрестностях, я бы прошелся эту лишнюю минуту и плавал бы, плавал… А сейчас у меня ощущение, что я нахожусь в призрачном городе. Только в паре окон горит свет. Каждый четвертый или пятый уличный фонарь разбит. И никого вокруг.

Уже стоя у забора, я глубоко вдыхаю здешний соленый воздух. Моя одежда уже пропахла затхлым запахом водорослей. Мамин дом в том же отчаянном состоянии, что и все остальные дома в этом районе. Если бы я однажды сюда пришел и покрасил его, соседи выгнали бы маму из дома. Если бы я подстриг газон, мне бы пришлось стричь газоны всем остальным. Ее дом — одноэтажная, всеми ветрами продуваемая халупа. Когда-то белая, теперь цвета дыма краска осыпается с облезлых стен и падает во двор вместе с ржавой пылью от железной крыши. Окна держатся на потрескавшейся замазке и на честном слове.

Я подхожу к двери. Стучу. Жду. Проходит целая минута, пока она наконец семенящей походкой не подходит к двери. Дверь застревает в проеме, и, чтобы открыть ее, маме приходится довольно сильно ее дернуть. Дверь содрогается, петли ноют.

— Джо, ты знаешь, который час?

Я киваю. Почти семь тридцать.

— Знаю, мам.

Она закрывает дверь, я слышу, как скрипит цепочка, и дверь открывается снова. Я захожу внутрь.

В этом году маме исполнится шестьдесят четыре, но выглядит она на все семьдесят, не меньше. В ней метра полтора роста, и вся она состоит из изгибов в каких-то неподходящих местах. Некоторые из этих изгибов переходят в другие, а некоторые настолько массивны, что оттягивают морщинистую кожу сзади на шее. Седые волосы обычно затянуты в пучок, но сейчас они покрыты чем-то вроде старой сетки для волос, прикрывающей бигуди. Глаза у нее голубые, но бледные, почти выцветшие, и прикрыты толстыми очками, которые никогда не были в моде. На ее лице три родинки, и в каждой торчит по черному волоску, которые она никогда не удаляет. Над верхней губой — мягкая полоска волос. Она похожа на старшую сиделку в доме престарелых.