Алкоголика снова привязывают, на лбу у него, как ни странно, всего лишь шишка и царапина. Верхняя половина дубовой двери девятнадцатого века вышиблена напрочь, нижняя осталась висеть на замке. Если бы что-то подобное я уже не видел в СПБ, то сильно бы удивился фантастической способности человеческого организма выживать.

Рыжий пришел в себя через пару дней, а еще через две недели его выписали. Его койка, впрочем, оказалась «несчастливой». Позднее на ней лежал настоящий параноик — молодой парень из татарской деревни. Когда я неосторожно проходил мимо, он схватил меня за руку. Глаз у парня не было — вместо них зияли бугристые окровавленные бельма.

— Меня надо убить! Убей меня — я зло! — умолял параноик.

Глаза он уничтожил себе сам, втирая в них стекло и тлеющий пепел.

Тем не менее гораздо больше проблем, чем параноики, создавали вроде бы вполне спокойные соседи по палате. В тумбочках каждому приходилось ровно по одной четверти пространства, чтобы положить свое имущество. Расслабившись после рабочего отделения СПБ, где краж в принципе не было, я тоже вначале клал туда все, что получал от гостей. Быстро выяснилось, что зря.

Сначала пропал крошечный флакон импортного одеколона — его украл и выпил сосед-алкоголик. Потом исчезло миниатюрное издание Сидура, еврейского молитвенника, — сделал это уже другой человек. Скорее всего, это был парень, косивший от армии — кроме психиатров он явно общался и еще с кем-то. Об этом заставляла подозревать его привычка всегда пристраиваться рядом — как только призывник видел, что я с кем-то разговариваю. «Агентурная сеть в сумасшедшем доме» звучит как бред — в советской парадигме, наоборот, это было вполне нормально. КГБ не присутствовал разве что только в родильных домах. Недаром 11-й отдел Пятого управления КГБ занимался именно тем, что сегодня они гордо именуют «идеологической контрразведкой в медицинских учреждениях».

Жизнь в психбольнице была чем-то переворачивающим мир с ног на голову. Я провел два года с людьми, официально признанными «особо социально опасными душевнобольными», и хоть таких в СПБ, действительно, было полно — но в обычной психбольнице гораздо чаще приходилось держаться настороже.

Впрочем, и здесь присутствовали интересные «свои» люди. Одним из них был молодой, но уже известный тогда в Самаре художник Валерий Шебуняев. Он сидел на «принудке» и соответственно вел жизнь, сообразную «принудчикам». Пропускал завтрак, вставал поздно, после чего сразу шел в туалет чифирить — там обитали принудчики, вечно сидевшие с «Беломором» в зубах на корточках, как птицы на проводах. После чего Шебуняев запирался в выделенной ему «комнате художника» — и писал копии картин» Боттичелли и Рафаэля, причем неплохо.

На воле Шебуняева я не знал, его «обнаружила» знакомая художница, пришедшая ко мне на свидание.

— Валера, и ты здесь? — удивилась она.

По умолчанию почему-то считалось, что в психбольнице интеллигент может оказаться только по политическим причинам. Это было совсем не так. Шебуняев сидел за очень жестокое преступление — в «белочке» он зарубил отца топором.