— Он вернётся, — говорит отец. — Он или кто-то другой. Ты всё сделал здорово, Скотт, но твоя история лишь на время отвадит их.

Я пристально смотрю на него и вижу, что он — мой отец. В какой-то момент моего разговора с мистером Холси он вернулся. И это последний раз, когда я действительно вижу его.

Он замечает мой взгляд и кивает. Потом смотрит на карабин.

— Мне нужно от него избавиться. С головой у меня становится всё хуже, и этому…

— Нет, папа…

— …и этому не поможешь, но будет совсем уж плохо, если я заберу с собой с десяток таких, как Холси, и меня будут показывать в шестичасовых новостях на потеху всем этим тупакам. И они втянут тебя и Пола. Обязательно втянут. Мёртвые или живые, вы будете сыновьями психа.

— Папа, ты в порядке, — говорю я и пытаюсь его обнять. — Сейчас ты в порядке!

Он отталкивает меня, с губ срывается смешок.

— Да, а некоторые люди в приступе малярии могут цитировать Шекспира, — говорит он. — Ты оставайся здесь, Скотт, а у меня есть одно дельце. Много времени оно не займёт. — Он уходит по коридору на кухню, мимо скамьи, с которой я всё-таки спрыгнул много лет назад. Уходит, опустив голову, с карабином для охоты на лосей в руках. Едва только за ним закрывается дверь кухни, я иду следом, смотрю в окно над раковиной, как он пересекает двор, без пальто или куртки, под дождём со снегом, с опущенной головой, по-прежнему с карабином 30—06 в руках. Кладёт карабин на покрытую коркой льда землю на те мгновения, которые необходимы, чтобы сдвинуть крышку с сухого колодца. Для этого ему требуются обе руки. Потому что крышка скользкая и тяжёлая. Потом поднимает карабин, смотрит на него и бросает в зазор между крышкой и кирпичной стенкой колодца. После этого возвращается в дом, с опущенной головой и потемневшими от дождя плечами рубашки. Только тут я замечаю, что он босиком. И не думаю, что он это понимает.

Он, похоже, не удивляется, увидев меня на кухне. Достаёт два доллара, которые дал мне мистер Колеи, смотрит на них, потом на меня.

— Ты уверен, что они тебе не нужны? — спрашивает он. Я качаю головой.

— Нет, даже если бы это были последние долларовые купюры на Земле. — Вижу, что ответ ему нравится.

— Хорошо, — говорит он. — Но теперь позволь мне кое-что тебе сказать, Скотт. Ты знаешь чайный сервиз твоей бабушки, который стоит в столовой?

— Конечно.

— Если ты заглянешь в синий кувшин на верхней полке, то найдёшь там деньги. Мои деньги — не Холси. Чувствуешь разницу?

— Да, — отвечаю я.

— Да, готов спорить, что чувствуешь. У тебя есть недостатки, но тупость в их число не входит. Будь я на твоём месте, Скотт, я бы взял эти деньги — там порядка семисот долларов — и сделал бы ноги. Пятёрку положил бы в карман, остальное — в ботинок. Десять лет — слишком мало для того, чтобы стать бродягой, даже на короткое время, и я думаю, шансов на то, что тебя ограбят ещё до того, как ты переберёшься через мост в Питтсбург, девяносто пять из ста, но если ты останешься здесь, случится что-то очень плохое. Ты знаешь, о чём я говорю?

— Да, но уйти не могу.

- Люди думают, что много чего не могут, а потом неожиданно обнаруживают, что очень даже могут, когда оказываются в безвыходном положении, — говорит отец. Смотрит на ступни, розовые, словно ошпаренные. — А если ты сможешь добраться до Питтсбурга, я уверен, что мальчик, которому хватило ума обвести вокруг пальца мистера Холси историей о болезни Лу Герига и сестре, которой у меня никогда не было, сумеет раскрыть телефонный справочник на букву «Д» и найти телефон городского Департамента по социальной защите детей. Или ты сможешь покрутиться какое-то время в городе и найти что-нибудь получше, если не расстанешься с этими семью сотнями баксов. Ребёнку, если доставать из загашника по пятёрке или десятке, семисот баксов хватит надолго. Если не попадаться на глаза копам и не дать ограбить себя на сумму, большую той, что в кармане.