— Он весь горит… есть тут где-нибудь лёд, милая? Можете вы сказать, где здесь можно найти лёд? Всё равно где?

Она спрашивает без особой надежды и потрясена, когда Лиза Лемке тут же кивает.

— Вот там есть торговые автоматы, где продают и «колу» со льдом. — Она указывает на Нельсон-Холл, которого Лизи не видит. Потому что перед её глазами только лес голых ног, волосатых и гладких, загорелых и обожжённых солнцем. Она осознаёт, что эти ноги буквально сдавливают её, что она ухаживает за мужем на клочке асфальта размером с витаминную капсулу, и её охватывает панический страх перед толпой. Это называется агорафобия? Скотт должен знать.

— Если вы сможете принести немного льда, пожалуйста, сходите за ним, — просит Лизи. — И поторопитесь. — Она поворачивается к копу, охраняющему кампус, который, похоже, считает пульс Скотта, занятие, по мнению Лизи, совершенно бесполезное. Сейчас вопрос стоит ребром: или он выживет, или умрёт. — Вы не могли бы заставить их подвинуться? — спрашивает она. Просто молит. — Здесь так жарко, и…

Прежде чем она заканчивает, он вскакивает, совсем как чёрт выпрыгивает из табакерки, и кричит:

— Отойдите назад! Пропустите девушку! Отодвиньтесь и пропустите девушку! Вы же не оставили ему воздуха, а ему нужно дышать, вы понимаете?

Толпа подаётся назад… по разумению Лизи, крайне неохотно. Ей кажется, что они хотят увидеть, как вытечет вся его кровь.

Жар идёт от асфальта. Она-то надеялась, что к высокой температуре можно привыкнуть, как привыкают к горячему душу, но этого не происходит. Она пытается услышать приближающуюся сирену «скорой», но не слышит ничего. А потом слышит. Она слышит голос Скотта, произносящий её имя. Только это скорее не голос, а хрип. И одновременно он мнёт пальцами край промокшего от пота топика (шёлк теперь плотно облегает бюстгальтер, который напоминает вздувшуюся татуировку). Она смотрит вниз и видит то, что ей совершенна не нравится. Скотт улыбается. Кровь полностью покрывает его губы густо-красным сиропом, и сверху, и снизу, от край до края, и улыбка его больше похожа на ухмылку клоуна. Никто не любит полуночного клоуна, думает она и задаётся вопросом: откуда это взялось? Полночь-то у неё ещё впереди, малая часть долгой и бессонной ночи, с лаем, должно быть, всех собак Нашвилла, под горячей августовской луной, и тут она вспоминает, что это эпиграф третьего романа Скотта, единственного, который не понравился ни ей, ни критикам, того самого, благодаря которому они разбогатели. Назывался он «Голодные дьяволы».

Скотт продолжает теребить шёлковую ткань её топика, его глаза такие яркие, такие лихорадочные в чернеющих глазницах. Он хочет что-то сказать, и с неохотой она наклоняется, чтобы расслышать его слова. Воздух он набирает в лёгкие понемногу, полувдохами. Процесс этот шумный, пугающий. Вблизи запах крови усиливается. Неприятный запах. Минеральный.

Это смерть. Это запах смерти.

И словно подтверждая её мысль, Скотт говорит:

— Она совсем близко, родная моя. Совсем близко. Я не могу её видеть, но я… — длинный, свистящий вдох, — я слышу, как она закусывает. И улыбается. — Произнося эти слова, он тоже улыбается — кровавой клоунской улыбкой.